В другой статье, под заглавием: «Идеалы современного искусства», напечатанной в «Weltausstellung-Zeitung» (1 августа), Пехт, как заклятый идеалист, слезно жалуется на упадок идеального направления в современном искусстве Европы и говорит далее: «Тем чаще можно встретить карикатуры на самые священные темы; к их числу надо отнести, например, картину русского живописца Семирадского „Грешница“.
Про русскую скульптуру Пехт говорит только, что „можно упомянуть о хорошем Аполлоне финляндца Кулеберга и о статуях Бродского и Каменского“ (в то время, когда писал Пехт, в Вену еще не был прислан „Иван Грозный“ Антокольского); а про русскую архитектуру, что по этой части русская выставка „довольно богата, но, конечно, состоит почти вся из композиций немецких архитекторов. Лучшие принадлежат Бонштедту, сделавшемуся в последнее время столько известным по своему проекту здания для германского рейхстага, получившему премию; в некоторых его эскизах уже встречаются зародыши этого здания; потом идут проекты Шретера и Гуна, Резанова, Мессмахера и других иногда с очень красивыми орнаментальными этюдами“.
Но если такие отзывы Пехта чересчур уже поверхностны, то гораздо солиднее оценка русской архитектуры в статье газеты „Presse“ (от 29 июля) под заглавием: „Новейшая русская архитектура на всемирной выставке“. Здесь автор говорит: „Если высокий художественный интерес заключается уже и в образчиках старинной русской архитектуры и орнаментистики, едва нам известной и представленной на всемирной выставке посредством гипсовых оттисков и рисунков, то еще более интересны и важны находящиеся в художественном отделении примеры новой русской архитектуры, которая, сохранив древнеславянский и византийский стиль, стремится к более грациозной и легкой конструкции, чуждающейся всего тяжеловесного. В этом отношении сделано очень много в течение последних десятилетий“. Отозвавшись затем с сознательным пренебрежением об Исаакиевском соборе, „богатом, но тяжелом и мрачном“, автор противополагает этому зданию, построенному по старинной системе неудачного подражания иностранцам, новые церкви и соборы, сочиненные в новом национальном стиле, например: проекты тифлисского собора (Гримма, Шретера, Гуна), капеллу в Ницце (Резанова), гельсингфорсский собор (Горностаева), въездные ворота в Сергиевский монастырь (его же) и т. д.; затем отзывается с большой похвалой о дворцах, частных домах и дачах, проектированных разными архитекторами. Что же касается проектов, не относящихся ни к числу церквей, ни жилых домов, а построек собственно общественных, автор ставит на первом месте, как самые „интересные“: модель Народного театра, выстроенного в Москве в 1872 году, во время Политехнической выставки (Гартмана), вход в здание народных лекций (его же), наконец рисунки разных мотивов для русской архитектуры, пластики, мебели, посуды, материи и т. д. (Богомолова, Даля, Кудрявцева и др.).
В заключение этого обзора главнейших немецких отзывов о русском искусстве кстати будет привести еще один из немногих появившихся ранее этих отзывов, о русской „художественной промышленности“ (Kunstindustrie). В своей книге о всемирной выставке Пехт, по-всегдашнему, начинает свою статью о наших произведениях свысока, но далее все-таки вынужден похвалить то и другое даже у нас, русских. „Несомненно, — говорит он, — то, что в области русского производства сырые продукты и такие полуфабрикаты, как шубы, кожи, лен, сало, икра, всякие камни и металлы, играют гораздо большую роль, чем искусство. В области последнего, и специально искусств начертательных, отличаются: прекрасные фотографические портреты Деньера, которые лучше даже большинства немецких, а также и фотографии Бергамаско; далее, очень красивые пейзажи представил литограф Фаянс в Варшаве, оригинальные гравюры на дереве — Регульский (там же), Рикс в Гельсингфорсе — прекрасные обои. Читатель видит, что во всем этом художественном производстве недостает только одного, самих русских. Я сильно боюсь, что то же самое существует и в отношении к оригинальнейшим произведениям их, к золотых дел мастерству: к величайшей потехе моей представитель одной из главнейших фирм, несмотря на свою длинную бороду, оказался чем-то вроде дрезденца или лейпцигца. К тому же я узнал, что национальный или, точнее, византийский стиль вовсе не жил и не развивался постоянно, как я прежде думал, а всего только недавно воскрешен из мертвых, после того как в России долго царствовали, точно так же как и у нас, париковский, а потом лжеантичный стиль… Как бы там ни было, византийские серебряные и бронзовые сосуды Овчинникова, в Москве, наверное понравятся каждому со своими изящными эмалями и прелестно-грациозной чернью; только фигуры, совершенно натуралистические, представляют какой-то резкий контраст со строгостью стиля, не допускающего тут собственно ничего, кроме орнаментов. Травленые и вырезные гравюры на так называемых „тульских“ произведениях этой же фабрики также очень красивы. У Хлебникова выставлены также очень изящные сосуды с перегородчатой эмалью (émail cloisonné); переплеты и другие вещи Постникова выказывают в равной степени хорошие качества стиля и чистой работы; то же надо сказать про Крумбюгеля относительно его византийских золотых вещей и Адлера, в Москве. Потом у Чичелева мы видим оригинальное соединение золота, драгоценных камней и эмали; у Сапожникова и Лихачева — золотые парчи. Императорская фарфоровая фабрика в Петербурге выставила отлично выполненные, из бисквита, цветы и статуэтки, но живопись тут посредственна. Очень интересны изделия из крепких камней императорской мануфактуры по своему превосходному материалу (малахит, ляпис-лазури, Лабрадор и разные сибирские камни); но эти камни часто соединены вместе очень неловко; напротив, работы из „pietra dura“ этой фабрики в высшей степени замечательны; здесь цветы и т. п. отличаются великолепным тоном материала; работы в этом же роде Гесриха, в Петербурге, также очень красивы; даже монтировка из бронзы не лишена шика. Необыкновенно интересны фаянсы XIV и XV века из одной самаркандской мечети… Стеклянные изделия императорского завода представляют много красивого по части национально-византийской орнаментистики; в остальном они довольно незначительны. Совершенно своеобразное соединение парижской „пачули“ с русской юфтью встречается в бронзах Шопена, из Петербурга, который, сверх того, выставил целый ряд очень хорошеньких и живых бронзовых фигурок, представляющих черкесов, казаков и крестьян (кажется, Валя). Лионский русский Марикс представил также национально-византийские тяжелые шелковые парчи. Затем находим очень изящные кружева и гипюры у г-жи Новосильцовой, но еще лучшие — в отделе туркестанском. Совсем назади натыкаешься на самые интересные предметы из всей русской выставки, произведения тифлисские и закавказские. Целый ряд удивительнейших персидских ковров запрятан по углам, а между тем спереди глупо красуются, среди главной галереи, гадчайшие нынешние материи с пол-аршинными розами и дают отличнейший паспорт премудрому устроителю этого отдела: c'est partout comme chez nous! Интересны также вышивки Мегинова из Тифлиса; также превосходны оружия. Потом идут куклы в черкесских костюмах, курды на настоящих верблюдах и буйволах; в курдской палатке мы“ знакомимся с пышно разодетыми их дамами, одним словом, когда уже начинаешь порядком скучать, в области черного соболя, насчет парижского или берлинского русачества, насчет полнейшего отсутствия всего самостоятельного, кроме овчины, здесь вдруг натыкаешься на массу самостоятельного; к сожалению, самобытность и варварство почти постоянно идут рука об руку».
Как ни неполны, как ни пристрастны подчас все эти суждения немецкой критики о нашем искусстве и художественной промышленности на венской всемирной выставке, все-таки даже и из них ясно, что мы занимаем тут недурное место и что мы во многих отношениях можем поспорить с замечательными созданиями других государств по этим частям, по признанию даже их собственных критиков.
1873 г.
