В Сент-Мэри она была рьяной поклонницей Флеминга. Как-то она ужинала у доктора Вурека в обществе нескольких институтских друзей. Будущая леди Флеминг рассказала, что переводит на французский язык одну из лекций Флеминга. Маргарита Тамарго молитвенно сложила руки и восторженно воскликнула: «Ах, если бы он захотел дать мне что-нибудь перевести на испанский!.. Я сделаю для него все что угодно, все что угодно до полуночи!..» Над этим ее «все что угодно до полуночи» немало смеялись.
Маргарита Тамарго радовалась счастью своих друзей, она окружила их вниманием и любовью. Посольство Великобритании на Кубе сняло для них номера в «Каунтри клаб», рядом с площадкой для гольфа, потому что эта гостиница больше остальных в Гаване напоминала английскую. Сэр Александр, безропотно подчинявшийся всем решениям властей, остался бы в «Каунтри клаб», хотя она находилась далеко от моря и здесь было нестерпимо жарко. Но леди Флеминг с Маргаритой немедленно сговорились сделать все, чтоб съехать из этой гостиницы. За два часа они побывали в трех гостиницах и достали комнату с великолепным видом на океан, приведя в смятение посольство, которое не знало, где находится Флеминг. Почта, цветы и сановники переправлялись из гостиницы в гостиницу. Флеминга удивляла, пугала, но в то же время забавляла смелость восторженной Маргариты и деятельной Амалии. Он возмущался их пренебрежительным отношением к официальным распоряжениям и наслаждался атмосферой юности и веселья, гораздо больше подходившей ему, чем та, в которой обычно живут люди его возраста.
Поездка на Кубу прошла с огромным успехом. Он прочел несколько великолепных лекций в университете, часто импровизируя и рассказывая не только о том, что он уже сделал, но и о том, что собирался сделать, о своих исследованиях, которые, он надеялся, доведут до конца другие ученые. Студенты были покорены его простотой. Он знакомил их с технологией лабораторной работы, дружески отвечал на все их вопросы. Флеминг осмотрел больницы и одно из священных мест бактериологов – шалаш, где поселились Уолтер Рид и Финли, чтобы подвергнуться укусам комаров и таким образом изучить желтую лихорадку.
«В нем не было тщеславия, – вспоминает Маргарита Тамарго, – но что-то, чему я не могу подобрать названия. Его радовало все, что для него делали, что ему говорили, почести, которыми его окружали. И особенно он ценил любовь, которая светилась в глазах его почитателей. Как-то мы пошли в „Тропикана“ (ночной кабачок), и он вел себя как мальчишка... Ему стало очень неловко, когда его узнали и присутствующие ему зааплодировали.
К концу своего пребывания на Кубе Флеминги провели три дня в Верадеро, на вилле Альберто Санчи дель Монте – дяди и тети Маргариты. Флеминг там плавал, нырял, удил рыбу. Ему подарили большую соломенную шляпу и guayabera – рубашку, которую носят кубинцы. Он осмотрел сталагмитовые и сталактитовые пещеры, где он, как когда-то в индийском храме, решил одним духом взбежать по длинной лестнице, и его с трудом удалось удержать. Ему хотелось доказать, что его молодые спутницы выдохнутся раньше него. Он выглядел таким счастливым, что Маргарита Тамарго предложила ему продлить их пребывание в стране. «Но, Маргарита, я же должен зарабатывать себе на жизнь», – возразил Флеминг. Это была правда.
Тридцатого апреля Флеминги отбыли в Нью-Йорк, захватив с собой ящик с сигарами, который им подарили. Флеминг всегда курил только сигареты, но он ничего не выбрасывал и, получив такие великолепные сигары, выкурил их.
В Соединенных Штатах, как и всюду, расписание его поездки было изнуряющим. Лекции, выступления по радио, по телевидению, интервью. Вот, например, один из его дней: утром он выехал на машине из Дьюлута, прибыл в Сен-Пол, где был устроен обед с большим количеством приглашенных; сразу же после обеда выехал в Рочестр, чтобы повидаться со своим другом Кейтом (тем самым, с которым он работал в Булони), осмотрел клинику Майо, где велись долгие научные беседы, ужинал у Кейтов и ночью вернулся в Сен-Пол. Леди Флеминг падала от усталости, он же выглядел таким бодрым, словно все это время просидел в кресле.
Ему было очень приятно познакомить американских друзей и, в частности, профессора Гарвардского университета Роджера Ли со своей молодой женой. «Время от времени, – пишет Роджер Ли, – Алек садился, вздыхал и объяснял, что он не кабинетный ученый и не путешественник, а создан для лабораторной работы и мечтает поскорее вернуться к своим культурам. Я никогда не мог понять, как он согласился на такое существование, состоявшее из сплошных поездок и речей. Он был очень любезным человеком, и все его любили. Я переписывался с ним в течение многих лет, но почти все его письма были очень краткими... Он становился многословнее, когда писал об Амалии».
Чем больше Амалия его узнавала, тем больше она восхищалась его поразительной трудоспособностью, его обходительностью и прекрасным характером. Он никогда не жаловался. Часто, чтобы уговорить его приехать, ему обещали три дня отдыха, во время которых он сможет удить рыбу в красивейшем озере. И хотя его горький опыт мог бы научить его, что подобные обещания никогда не сдерживаются, он каждый раз верил. Но лишь только он приезжал отдыхать, как его просили прочитать десяток лекций (это ведь будет так полезно для студентов), побывать в нескольких клиниках (больные будут так рады) и выступить по радио. Из любезности и «чтобы доставить удовольствие» он соглашался на все, и у него не оставалось ни одной свободной минуты.
Во время поездки в Америку Амалия, находясь все время рядом с ним, обнаружила, что за границей он менее застенчив, чем обычно. В Англии его чрезмерная сдержанность, казалось, была вызвана опасением встретить неблагожелательную реакцию у окружающих. Прекрасная улыбка, которую она заметила в тот день, когда познакомилась с ним, это единственное окно в его скрытый внутренний мир, теперь почти не сходила с его лица.
Его чудесное настроение редко омрачалось. Но некоторые вещи все же его возмущали. Он был беспредельно скромен, но не переносил, когда к нему проявляли неуважение, даже если это получалось непреднамеренно. В таких случаях он ничего не говорил, слегка краснел, взгляд его становился ледяным и выражал глубокое и беспощадное презрение.
Они приплыли в Англию на «Куин Элизабет». Оба были счастливы, что вернулись в лабораторию. Руководство Институтом было по-прежнему сопряжено с разными трудными проблемами. В связи с новым законом о здравоохранении возникла необходимость слиться с Медицинской школой или войти в министерство здравоохранения. Флеминг, как некогда Райт, боялся, что при этом слиянии Институт потеряет свою автономию. Упорство Флеминга, его настойчивое стремление сохранить хотя бы некоторую независимость выводило из себя дирекцию Сент-Мэри, но он был уверен в своей правоте и не уступал. В конце концов было найдено компромиссное решение: Институт Райта—Флеминга объединялся с Медицинской школой, частично сохраняя автономию.
Амалия слегка переоборудовала квартиру на Данверс-стрит, и они жили там. Утром Флеминги уезжали в Институт, где оба работали; вечером он привозил жену домой и уходил в клуб, который находился рядом, сыграть в бильярд и делал это даже в тех случаях, когда ему предстояло идти на званый ужин и перед этим переодеться. «Еще успеется» – говорил он. Он уходил из клуба без десяти минут семь и всякий раз твердил жене, словно он делал ей огромное одолжение: «Раньше я обычно возвращался только в половине восьмого». Он дарил ей сорок минут.
Флеминги почти каждый вечер либо куда-нибудь ходили, либо принимали у себя друзей. Когда они случайно оставались дома вдвоем, он садился в кресло, она же на скамеечку у его ног. Если она говорила ему что-нибудь лестное, он доказывал, что этого не заслужил. Сам он никогда не делал ей комплиментов, но друзья замечали, что он смотрит на свою жену с восхищением, однако стоило ей взглянуть на него, как он сразу, чтобы не выдать себя, закрывал глаза.
Часто он сидел молча, положив руку на голову жены. В такие минуты она сильнее, чем если бы он выразил это словами, чувствовала его горячую любовь. Ее охватывало ощущение счастья, радости и безмятежности. Приятно было сознавать, что он так близок ей умом и сердцем, что он такой «надежный» и верный; что кончились все ее сомнения и страхи и жизнь теперь, раз он с нею, не имеет никаких неразрешимых вопросов. Приятно было знать, что этот добрейший, умный и мудрый человек с тобой, знать и твердить себе, что все это дано тебе надолго, навсегда. Иначе зачем было судьбе так стараться свести этих двух людей разных поколений, разной национальности, разного круга? Флеминг всегда говорил, что Удача приняла деятельное участие в его жизни. Разве Амалия не могла тоже наконец-то довериться своей Удаче?
