Бояре усердно молились, в душе не разделяя с царем его ликования по поводу возвращения невредимыми снаряженных им кораблей. Малюте казалось, что он видит насквозь каждого из этих бояр. Вот Фуников: разве Малюте не известно, что этот боярин осуждал царя за то, что государь попусту якобы бросает деньги на эту «разбойничью затею»? Разве не он как казначей прижимал в деньгах строителя нарвского пристанища Шастунова? И вся земщина боярская не так ли думает о морском походе государевых кораблей под началом Совина и Керстена Роде?

Купцы молятся со слезами радости – они видят благорасположение к их торговым делам со стороны царя Ивана Васильевича, они рады благополучному возвращению на родину и успеху своих дел. Они глядят бодро вперед... Им можно быть уверенными в счастливом будущем их торгового дела... Они видели в чужих краях почет и внимание к себе... Они равнодушны к презрительным усмешкам, бросаемым в их сторону боярскою знатью. Они горды тем, что с ними царь.

После службы в церкви Спаса на Бору царская семья проследовала через внутренние переходы во дворец. Владимир Андреевич шел рядом с государем, обласканный им в последние дни. Государь, как бы в знак особого расположения, расширил его земельные угодья, увеличил ему расходы на его придворные нужды. И теперь, идя рядом с князем, он с восторгом рассказывал ему об успехах, увенчавших плавание Совина в Англию.

– Слушай, брат, – говорил царь. – В Европе идут неслыханные смуты... Филипп гишпанский с папой хотят весь мир олатынить, то бишь объярмить своей властью... Лютеранские попы помогают другим королям. И, как я вижу, вера им не для души, но ради умножения земли. Латынские попы идут в одном ряду с их воеводами... Проливают заедино христианскую кровь. Вера у них вроде верхового коня, чтоб легче было в чужие земли въезжать. Лукавцы!

Царь рассмеялся.

– Наша вера крепка... Нерушимая застава для монастырских и латынских воров. Еретические тайны заморских владык разгадал я... Навязывают нам латыняне свою веру, да токмо не для нас она, не удастся им обмануть нас.

За трапезой Иван Васильевич с большою ласкою угощал князя Владимира вином, а потом вдруг поднялся и указал рукою на икону:

– Коли и ты не еретик и не ворог, клянись мне, что не замышляешь ничего на меня, государя своего...

Только что Владимир Андреевич сделал движение рукою, чтобы положить крестное знамение, как царь Иван остановил его:

– Постой! Целуй крест в присутствии царевичей.

Войдя в соседнюю горницу, он вышел оттуда, ведя за руки царевичей Ивана и Федора.

– Князь Владимир Андреевич крест целует мне, своему государю, в том, что не замышляет он против меня, своего брата, никоего зла и не дерзнет учинить никакой порухи нашему государскому здоровью и жизни – ни мне, ни царевичам, ни царице...

Владимир Андреевич стал перед иконами на колени и вслух поклялся, что не имеет никаких коварных и злых умыслов против своего законного государя Ивана Васильевича, против царевичей и матушки царицы.

– Добро! – радостно улыбнувшись, сказал царь и крепко обнял и поцеловал князя Владимира.

После этого царь рассказал ему о том, что задумал он собрать всенародный Земский собор, на котором и обратится к народу за советом о дальнейшей борьбе за Ливонию. Царь просил до самого открытия собора никому ничего не говорить об этом, крепко хранить тайну.

Владимир Андреевич дал слово царю молчать, держать все это при себе.

Затем Иван Васильевич сообщил брату и о том, что вскоре после Земского собора, коли решено будет продолжать войну, он сам поведет войска в Ливонию, что тоже надо держать в тайне.

Расстались царь Иван и Владимир Андреевич дружески, по-братски обнялись и облобызались.

В Дацкой избе – разливанное море.

Илья Гусев угощал датских моряков, вернувшихся в Нарву вместе с Керстеном Роде. Государь сам велел отпустить Дацкой избе вина «без утеснения».

Тут был вместе со своим атаманом угрюмый, черный от загара, Ганс Дитмерсен, про которого говорили, что он бывает весел, только когда берет на абордаж купеческие корабли, а еще когда топит в море попавших ему в руки немцев. Тут же находился и нарядный весельчак Клаус Тоде. Он мало пил, но с великим торжеством предавался воспоминаниям о своих победах над женскими сердцами. Он был так молод и так красив, что ему нельзя было не верить.

Пили старательно. Керстен Роде чувствовал себя героем дня. Он распахнул окно. Сказал товарищам:

– Друзья, распускаются почки... Весна!

Все притихли, приготовились слушать обычно молчаливого атамана.

– Мы встречаем весну в удивительной стране. Вчера московский царь рассказал мне: «Один мужик уронил топор в воду, но там, на дне, оказались еще два топора – золотой и серебряный. Мужик не польстился на них – взял себе только свой железный топор. Он получил в награду три топора». Государь чествует нас по Евангелию: «Над малым ты был честен, над многим тебя поставлю!» У нас будет большой флот: царь уже посылает семнадцать кораблей. Весна улыбается корсарам, как юным девушкам. Выпьем за то, чтобы нам сохранить непорочность и впредь. Трудно это! Вижу по вашим лицам, что тяжело вам приносить такие жертвы... Знаю, что из этих трех топоров каждый из нас взял бы самый дорогой, золотой.

– Нет! – раздался голос одного пирата. – Я взял бы все три... Зачем другие оставлять в воде?!

– Истинно, друг. Так выпьем же за наше единомыслие!

Все корсары мигом вскочили со своих мест и дружно опустошили свои чарки, а Гусев сумел в это время опорожнить даже две, чем несказанно рассмешил своих приятелей датчан.

– Все побеждает любовь, выпьем за прекрасных русских девушек! – воскликнул в диком экстазе Клаус Тоде. Голубые глаза его горели восторгом.

Гусев удивленно покосился на него: «Чего ради ему наши девушки?! Не нуждаются они в заморских разбойниках». Однако поспешно налил себе опять две чарки.

Затем все вышли в сад. Красновато-ветвистая чаща слегка зеленеющих дерев и кустарников, озаренная теплым весенним солнцем, поразила хмельную толпу датчан. Около самого дома в кустарниках расположилась стайка свиристелей, нежно-розовато-серых хохлатых птичек. Хмельные, горластые мореходы притихли, с добродушными улыбками и пьяным любопытством принялись разглядывать птичек; особенно растрогали их крылышки одной птички: ярко-желтая краска с черными и белыми полосками.

– Видите, на суше тоже хорошо, коль вы так залюбовались моим садом и моими пичужками! – с гордостью произнес Гусев.

Керстен Роде рассмеялся, дружески хлопнул Гусева по плечу.

– Поплывем с нами в Данию. У моего отца есть и сад, и тоже птички... Ах, как они поют!.. И вино есть бургонское... – Немного подумав, он добавил: – Но мне нельзя ехать туда. Кроме птичек, там есть и палачи. Они вздыхают обо мне больше, чем мои родители.

Клаус Тоде где-то поодаль, на берегу Яузы, в кустарниках, заметил женщину.

– А ну-ка, пойдемте, полюбуемся на московскую красавицу. Она, вероятно, там рыбу ловит... Это – рыбачка. Посмотрите, как она стройна, какая грудь! Боже, дух захватывает!

Все пришли в восторг от предложения румяного гуляки. Осторожно, стараясь не выдать себя, стали прокрадываться, куда указал Тоде. Но, увы, к общему разочарованию, они, кроме женщины, увидели еще и мужчину. Однако могло ли это остановить хмельных мореходов?

– Кто этот счастливчик? – мечтательно закатив глаза к небу, воскликнул Тоде, всплеснул руками., и вдруг... о боги! Заслышав шум и голоса людей, мужчина сердито оглянулся. Керстен Роде расхохотался на всю рощу:

– Пушкарь Чохов. Смотрите. Это он!

Гусев рассмеялся. Пояснил, равнодушно прожевывая сушеную рыбу:

– Это их любимое местечко. Еще в прежние годы они сюда хаживали. Баба та – его любовь. Мордовка. Красавица! Нагляделся я на них тут... Грехи тяжки. Только я не завистлив. Спокоен. А ну-ка, пойдем в избу, изопьем государеву чашу...

– А я завистлив, гер Гус-сев! Посмотрим! – подхватил дьяка под руку Клаус Тоде. – И не спокоен... Да ведь это же настоящая Венера! Как вы можете...