– И не увидим!.. – многозначительно покачал головою Штаден.

– Все во власти Божией и государевой, – вдруг тоненьким, слащавым голоском нараспев произнес голый, подобрав под себя ноги. – Обесхлебился народ. Обесхлебился!

– Ты уж там, лежебока, помалкивай, не гунди! – крикнул ему в ответ Невклюдов. – Вина, што ли, захотел?.. Н-на. Лакай, дьявол.

Голый проворно вскочил. Выхватив чашу с вином из рук стрельца, стал жадно пить.

– Фу! Дух какой от тя чижолый...

– Ба! Да что же это такое?

Сидевшие вблизи него питухи зашевелились, зажали носы. Пес тоже встрепенулся, став на ноги, недовольно фыркая, отошел в сторону.

– Сами видите, братчики, живу честно, как малое дите. Прожил век ни за холщовый мех... Будто во сне... Меня не опасайтесь. Глядите на меня – весь тут!

– Было б на что глядеть. Отойди, кобель убогий! Фу, фу!

Снаружи донесся шум. Послышался властный окрик, затем что-то щелкнуло, будто удар бича, и внезапно дверь распахнулась.

Василий и Григорий Грязные.

В руках кнуты.

– Эй вы, гости любищи – толстые ваши губищи! – крикнул Григорий оглушительно. – Вылезайте на белый свет!

Питухи всполошились, вскочили; с грохотом повалили скамьи. Первым вылез наружу голый, за ним пес, набросившийся с лаем на Грязных. Сильный удар кнута заставил пса, поджав хвост, с визгом отбежать прочь. На голого Василий Грязной брезгливо плюнул, ловко хлестнув его кнутом по заду. Голый подпрыгнул, а затем заплакал, дрожа всем телом...

Стрельца Невклюдова Штаден быстро спрятал в чулан.

– А-а! – в удивлении воскликнул Василий Грязной, увидев бездомного. – Вот он где мне попался. Стой, увертыш!

И схватил за руку бездомного.

– Помнишь ли меня?

– Не ведаю... быдто не видывал.

– Врешь, песий хвост, врешь! Ты разбойник и вор, а звать тебя Василий Кречет.

Штаден вступился за него:

– Нам слуга. Наш он. Не тронь!

– Вор тебе слуга.

Штаден деловито подмигнул Грязному и, взяв Кречета за руку, ласково сказал:

– Не бойся... Мой гость будешь... Мой гость!

Кречет нехотя пошел вслед за Штаденом, который шепнул Василию Грязному на ухо: «О нем я тебе говорил».

Штаден запер дверь на засов. Зажег две толстых свечи. Усадил с поклонами за стол своих знатных гостей.

Кречет стал, прижавшись к стене спиною.

– Добро, коль так! Што ж, садись... вина дам, – приветливо кивнул ему Василий Грязной. – Сердце не камень. Человек жалью живет. Рассказывай, где был, што видел?

Кречет стыдливо опустил глаза.

– Много ли душ на белом свете загубил? – спросил насмешливо Григорий Грязной. – Ну! Не скрывай.

– Един Бог без греха, – смиренно ответил Кречет, все еще не поднимая глаз.

В это время Штаден что-то шепнул Василию Грязному.

– Знай, лукавая душа, дело до тебя есть, – сказал тот, выслушав немца.

– Рад служить вашей милости, Василь Григорьич. Што прикажете, то и будет. У меня легкая рука.

Кречет поднялся со скамьи, выпрямился.

– Услужи, услужи мне, дружок, а я тебя от плахи спасу... По делу тебе бы давно надо голову усечь, а вот ты еще жив, да еще в мои слуги норовишь попасть. Выходит: не по нашему хотенью, а по Божьему веленью... Благодари Бога!

– Известно, батюшка Василь Григорьич, Бог найдет и в люди выведет... – заискивающе улыбнулся Кречет.

– Раньше веку не умрешь, – рассмеялся Григорий Грязной, не сводя испытующих глаз с Кречета.

– Так вот, молодчик, слушай!.. Выполнишь мой наказ – награду получишь, одарю по-царски; не выполнишь – сам на себя пеняй.

– Бояться несчастья – и счастья не видать, Василь Григорьич! Послужу, как то угодно вашей милости.

– Добро. Слушай. Найди с десяток таких же, как ты, бродяг и айда в дорогу...

– В каку сторону? – встрепенулся Кречет.

– Молчи. Слушай! Скачи с ними в Устюженскую землю. Есть там монастырь, недалече от Устюжны. Бабий монастырь, и есть там монахиня, игуменья, от роду боярыня Колычева... Посхимилась она. Ныне же имя ее Олимпиада.

Немного подумав, Василий строго и резко произнес:

– Привезешь ее сюда!.. Тайно. Чтоб никто не видел. В возке. Остановишься, не доехав до Москвы; там станешь, где тебе укажет некий монах, што с тобою же поедет. Из Москвы выезжай ночью. Коней и сабли дадут в Засечной избе за Сокольничьей рощей. Туда же и обратно пристанешь. А мы тебя поджидать будем.

– Завтра ввечеру... – добавил Григорий Грязной. – Скажешь засечному десятнику слово: «Устюжна!» Гляди, не проболтайся. Со дна моря достану тебя в те поры... и шкуру с живого сдеру.

Кречет перекрестился.

– Спаси Бог, ваша милость. Рад услужить. По такому делу с малых лет! Уж все одно в аду сидеть.

«Берегитесь! Нет епископа – нет короля!» – так сказал один из французских епископов королю Франциску Первому.

После кончины Макария крепко задумался над этими словами царь Иван Васильевич. Много рассказов слыхал он от дьяков Посольского приказа об этом короле, еще больше того слыхал о его самовластии и премудрости. Пускай о нем говорят обиженные им вельможи, что «король франков теперь стал королем рабов!» Королевскую власть он возвеличил. Одно мысленно осуждал Иван Васильевич – придуманный королем Франциском «королевский совет». Невольно приходили на память Сильвестр, Адашев и другие.

«От сего и происходят ныне губительные смуты у франков», – думал Иван Васильевич.

Однако и государю московскому надлежит не медля поставить иерарха на первосвятительское место.

Трудные дни громоздились один на другой, вырастали в непреодолимые горы. Временами он, царь всея Руси, чувствовал себя задавленным этими жуткими громадами.

Несчастья следовали одно за другим: только что схоронил сына, царевича Василия, внезапно умершее дитя царицы Марии; затем Макарий. Кто дальше?

Иван Васильевич подолгу простаивал у себя в моленной, коленопреклоненный перед иконами, мучимый сомнениями, терзаемый неутешною печалью.

«Господи! Не надломилось ли сердце мое, и не омрачились ли гордынею очи мои, и не входил ли аз в недосягаемое для меня?! Усмотри, успокой душу мою, как душу дитяти, отнятого от груди матери! Но можно ли, Господи, то почесть гордынею, коли жаждою горит душа царя, благохотящего, любящего свою землю?»

Только что вышел медленною походкой в раздумье из царских покоев Никита Романович, брат покойной царицы Анастастии. Гадали с ним, кого поставить митрополитом.

– Не позволю, чтоб с первосвятительского трона сеяли семена вассиановского суемудрия. Не время церковной распре. О ней помышляют мои недоброхоты. Бегают по монастырям, сбивают игуменов с толку.

Никита Романович взял на себя смелость сказать, что митрополита выбирает собор епископов; неуместно царю вмешиваться в это дело.

Иван Васильевич хмуро улыбнулся.

– Не Господь ли Бог дал мне власть? Не его ли милостию сижу я на троне?! – Царь нервно захлопал ладонями по локотникам кресла. – Преподобный Иосиф из Волоколамского монастыря сказал: «Царь естеством подобен есть всем человекам, властию же подобен высшему Богу...« Так и будет, Никита!

Покраснел до ушей государев шурин от неловкости, а затем, опустив глаза, кротко произнес:

– Истинно! Премудрость Божия во всех делах твоих, государь!

Царь укоризненно покачал головою:

– Пора бы тебе знать, что ставленники монастырские и боярские не на пользу святой церкви. Намучилась она с ними: и унижена была, и беспризорна, и раздираема. Один тянет к себе, другой к себе, и невесть кого слушать епископам, игуменам и попам. Оттого великие нестроения пошли на Руси. Патриарх далече, за морем, а царь Богом посажен до смерти на великой Москве... Он и решит.

Никита Романович, посидев еще немного, низко поклонился Ивану Васильевичу, пожелав доброго здоровья при расставанье. Он унес с собою из царского покоя великую тайну: государь назвал имя своего духовника, чина невысокого – благовещенского протопопа Андрея – близкого и покорного царю пастыря иосифлянского толка.