Царь вырвал список у князя Владимира и, указав на дверь, сказал:

– Уходи, оставь меня одного! – Но, когда князь повернулся, чтобы уйти, он вдруг окликнул: – Куда ты? Стой! Поведай, что задумали неверные псы?

Владимир Андреевич, бледный, трясущийся от страха, рассказал царю о том, что бояре и воеводы, чьи имена в списке, изменным обычаем задумали, когда войско зайдет в глубь Ливонии, выдать его, царя, польско-литовскому королю Сигизмунду Августу. В войске у них есть скрытые государевы враги воровского рода, кои и самой жизни государевой могут учинить погибель.

Отпустив князя, Иван Васильевич склонился к огню и стал читать список. Лоб его покрылся холодным потом; грудь тяжело дышала; руки дрожали; строки списка прыгали. Поймав то или иное боярское имя, царь вонзал в него раскаленные стрелы гневных, горевших огнем ненависти глаз. Среди мрака ночи, среди желтой мути душевного хаоса вдруг начинало выплывать льстивое бородатое лицо то одного, то другого боярина... В ушах начинали звучать сладкие, льстивые речи... В них – страстные заверения, клятвы в верноподданнических чувствах... в том, что великое благо – сложить голову свою за царя и его род... И вот ныне... Да! Это они же, все тут! Может ли это быть? Не поклеп ли какой? Не происки ли Сигизмундовых воров, бежавших за рубеж изменников? Бывало и это... Позорили они жестоко честных людей.

– Господи, да минует мя чаша сия! – прошептал Иван Васильевич, сползая с постели на пол и положив глубокий поклон перед иконою Спаса Нерукотворного.

Утром царь Иван велел отслужить молебен в присутствии бояр и начальных людей дворянского звания, а после того собрал ратный совет на лесной поляне, вблизи своего шатра.

Никому и в голову не могло прийти, что царь всю ночь не спал, страдав от великой обиды, ведя борьбу со страхами и предчувствиями.

– Враги наши, – сказал государь, – растут многолюдством и добреют ратной силой и многими заморскими выдумками. Их зависть, коварство и лютость обволакивают нас. Почитай, дня нет, чтобы кто-нибудь и где-нибудь не тешил себя думою о нападении на святую Русь. Земля наша велика, но еще больше врагов округ наших рубежей. Не они ли прилагают усердие отторгнуть и наши извечные вотчины и города в Лифляндской, названной ими, земле? Оное многие из вас забыли, как будто и не в нашем царстве они живут. Забыли они, что не причуда государя, а воля всенародства – продолжать войну с Литвой и немцами... Вспомните же прошлогодний собор... И теперь как нам не устыдиться, ежели мы не пойдем стеною на врага? Слушайте же! Дела моего царства требуют, чтоб вернулся я в Москву – стольный град, там ждут моего прибытия митрополит и ближние бояре, а о том, какие то дела, одному Богу да государю то ведомо. Войско оставляю я на совесть и доблесть своих славных воевод. А начало над всеми возлагаю на боярина Ивана Федоровича Мстиславского и князя Владимира Андреевича... Господь поможет вам!.. Москва будет молиться о вас!

После ратного совета царь Иван Васильевич стал собираться в дорогу, отобрав себе сотню телохранителей из государева полка.

После молебна, распрощавшись с войском, он помчался, окруженный всадниками, по дороге на Москву. Печальными глазами проводили ратники государев караван; тяжело вздыхали, а многие и слезы пролили.

Когда военный табор исчез из глаз Ивана Васильевича, он с горечью почувствовал себя совсем одиноким. Больно и тяжело было покидать войско, еще больнее сознавать, что его, царя, заставили бежать из собственного стана и что он, царь, подобно изгнаннику, должен скакать обратно домой, как бы недостойный чести предводительствовать своим войском, которое он любил, которым гордился, с которым совершил славные походы на Казань и Полоцк.

Иван Васильевич впервые так ясно, так до ужаса ощутимо почувствовал силу своих домашних врагов. Разве не горел он желанием сразиться с немцами и их покровителем королем Сигизмундом? И не был ли он уверен, когда отправлялся в поход, в том, что король будет побежден, позорно бежит от русского войска? Вышло иначе: побежденным оказался он, царь! Позорно бежит от русского войска сам же его предводитель, царь всея Руси...

Такой обиды никогда не забыть, ее даже пережить трудно.

Что скажет народ, так торжественно провожавший в поход своего государя? Что скажут бояре, князья и служилые люди в Москве? Что скажет митрополит Филипп, и без того осуждающий каждый шаг его, царя? А царица?.. Разве не болело ее сердце при расставании с ним, Иваном Васильевичем? Нет, он не послушал ее. Он, как неразумный отрок, уверял ее, что на бранном поле ему безопаснее, нежели во дворце. Теперь стыдно смотреть в глаза даже царевичам, что ответишь им, малолеткам?

А что будут говорить и писать в Польше, Ливонии, у немцев, в Свейском государстве?.. И без того повсюду злорадствуют, слыша о распре царя с боярами.

Мучительные мысли тяжело наваливались одна на другую, давя мозг, заставляя холодеть сердце царя Ивана.

На «ямах» выходили мужики и бабы, падали в ноги царю, прославляя его имя, но ему стыдно было слушать их униженные причитания. Ведь они не знали... не знали о том позоре, который окутал его царское имя. Они не знали, что царь – беглец, спасающийся от собственных холопов.

Иван Васильевич с досады приказывал разгонять народ плетьми. Крестьяне в страхе убегали в леса, прятались в оврагах и кустарниках, не понимая, за что их бьют. Но, видя слезы и слыша крики и стоны мужиков и баб, царь еще более ожесточался. Им все более и более овладевало мрачное торжество мстителя от сознания, что велика его сила и что добьется он и устрашения своих вельможных холопов, сделает еще более страшным путь от плетей до плахи.

Слезы потекли из глаз царя, когда он увидел издали Москву.

Что он скажет царице?

Список врагов у него в кармане, всех он их хорошо знает и каждому воздаст по их нраву. Он придумает такие казни, о которых раньше и не слыхивали на Руси...

«Малюта! Хватит ли тебя, чтоб угодить царю? – усмехнулся сквозь слезы царь, въезжая на окраину Москвы. – Только бы не было благовеста. Не надо встречи!»

Около первого же храма, ставшего ему на пути, Иван Васильевич слез с коня и горячо возблагодарил Бога о благополучном прибытии домой...

Подземелье Малюты целиком раскрыло заговор. Однако не сразу на всех заговорщиков царь обрушил свой гнев, но с тайным расчетом, чтоб не развалить приказы и войско, в разное время казнил главарей заговора. Казнив Челяднина-Федорова вскоре после неудачного похода, он казнил Никиту Фуникова лишь через пять лет, а князя Владимира Андреевича с женой и сыновьями, участие в заговоре которого было доказано его же друзьями, подвергли казни через два года после того, как он передал список заговорщиков царю.

Умирал бездетный король Сигизмунд, столь упорно призывавший всех королей к крестовому походу на Москву.

Династии Ягеллонов приходил конец. Наследников после короля не оставалось.

Утихли бои.

В томительное раздумье впали королевские люди.

И вдруг Европа была потрясена ужасным известием: польская шляхта, особенно мелкая, неродовитая, и простой народ заговорили о желании видеть у себя на престоле либо царя Ивана Московского, либо его сына царевича Федора.

Стало даже известно, что это обсуждалось и в Польской, и Литовской радах.

По рукам европейских дипломатов уже распространилось обращение польских послов к царю Ивану:

«Рады государя нашего, короны польской и великого княжества Литовского, советовались вместе о том, что у государя нашего детей нет, и если Господь Бог государя нашего с этого света возьмет, то обе рады не думают, чтобы им государя себе взять от басурманских или иных каких земель, а желают себе избрать государя от славянского рода по воле и склоняются к тебе, великому государю, и к твоему потомству».

Московские послы писали из Польши:

«В Варшаве говорят, что, кроме московского государя, другого государя не искать; говорят, что паны и платье заказывают по московскому обычаю и многие уже носят, а в королевнину казну собирают бархаты и камни на платье по московскому же обычаю; королевне очень хочется быть за царем».