Затем обстановка резко меняется. При свете луны на лужайке появляются сказочные феи. Они предсказывают Адаму и его другу Ори будущее, раздают дары и показывают колесо Фортуны, которое одних высоко возносит, а других, наоборот, низвергает оземь. И в этих эпизодах мотивы, навеянные народными преданиями, и лирические темы дополняются сатирическими выпадами. Одна из фей увлеклась аррасским стихотворцем Сумильоном. Однако Адам дает такую убийственную характеристику своему сопернику, что фея вновь возвращает благосклонность влюбленному в нее властителю бурь и ветров Эллекену. В заключение следует бытовая сцена. Перед зрителями — таверна, в которой угощаются уже хорошо знакомые им персонажи. Адам и его приятели разыгрывают заснувшего от чрезмерных возлияний монаха, заставляя его расплатиться за всех, да и еще в придачу заложить свои реликвии.
Адам де ла Аль обладал богатым воображением. Его сатирические издевки то тонки, то, наоборот, грубоваты, но всегда метки и остроумны. «Игра в беседке» — произведение, пронизанное духом веселья, жизнерадостности, молодого задора и вместе с тем обладающее незаурядными познавательными качествами.
О пребывании де ла Аля в Париже нам мало что известно. Ясно лишь, что именно в это время он завоевывает широкую популярность как поэт и музыкант (особенно примечательны сочиненные им мотеты — хоровые песни без сопровождения инструментальной музыки). Затем он вошел в свиту графа Робера д’Артуа и вместе со своим покровителем обосновался в Неаполе при дворе французского принца Карла Анжуйского. Именно здесь, по-видимому, в 1283 г. де ла Аль и написал свою замечательную «Игру о Робене и Марион».
Пьеса де ла Аля, в которой музыка, песни и танцы неразрывно связаны с основным действием, представляет собой отдаленный прообраз будущей комической оперы. Французский трувер использовал популярный и неоднократно до него обрабатывавшийся сюжет — рассказ о том, как галантный рыцарь пытается соблазнить пастушку, как она отвергает все его ухаживания и остается верной избраннику своего сердца — простому деревенскому парню. Этот широко распространенный пасторальный мотив приобрел в руках де ла Аля неповторимое по своему изяществу и поэтичности художественное звучание. Автор «Игры о Робене и Марион» умеет придать драматическую напряженность развитию сюжета, осложняя его различными неожиданностями. Своей кульминации конфликт достигает, когда рыцарь, избив Робена, собирается насильно похитить Марион. Однако затем кастовая спесь берет в нем верх, и он, задетый равнодушием девушки-простолюдинки, оставляет ее в покое.
Робен и Марион — живые, запоминающиеся образы, и язык этих персонажей сочен, насыщен меткими сравнениями и красочными простонародными оборотами. Марион соединяет в себе наивность и чистоту с кокетливостью, задорную насмешливость с врожденным житейским тактом (как бы дерзко ни вел себя рыцарь, она не позволяет по отношению к нему ни малейшей резкости). Робен — первый парень на деревне, весельчак, лучший танцор в округе, неизменный победитель в играх и соревнованиях. Он готов вступить в драку с вооруженным с ног до головы всадником, чтобы отстоять свою суженую. Однако ему приходится в отчаянии воскликнуть:
О, я несчастный! Все пропало!
Придут на помощь поздно братья,
Марион уж нет, все в клочьях платье.
И как же рыцарь больно бьет!
(Перевод В. Бенедикта)
Пьеса Адама де ла Аля рисует не условную сельскую идиллию. В ней сквозь традиционные литературные очертания проступают достоверные жизненные приметы. Она содержит отдельные любопытные бытовые детали. В ней поэтически ярко запечатлены некоторые примечательные черты народного самосознания: неистощимое жизнелюбие французского крестьянства, не покидающее его, несмотря на все тяготы существования, умение людей из народа непринужденно, самозабвенно веселиться, не теряя при этом чувства меры и внутреннего обаяния. Французский трувер искал вдохновения в фольклоре. Его произведение, расцвеченное мелодичными песнями и темпераментными плясками, со всей очевидностью показывало, каким неисчерпаемым источником животворных художественных традиций была в Средние века народная среда. Но «Игра о Робене и Марион» говорит еще и о другом: она содержит в себе, пусть и приглушенный, отзвук основного, ведущего противоречия, раздиравшего средневековое общество. Содержание пьесы свидетельствует о том, что французские крестьяне не были склонны безропотно сносить гнет, который обрушивали на их плечи феодальные господа, что, охваченные гневом, они были способны при случае взяться за топоры и вилы; тем самым пьеса бросает свет в будущий век — век Жакерии.
Однако тот смелый синтез начала сатирического и начала народно-поэтического, который де ла Аль пытался осуществить в своем творчестве, проникнутом светским духом, оказался явлением единичным в истории средневековой драматургии. Уже в XIII в. западноевропейский театр обнаруживает тенденции, которые становятся общими для всей городской литературы развитого и позднего Средневековья. Конечно, в нем по-прежнему слышатся иногда резкие обличительные нотки, отражающие настроения широких масс городского люда; выявляются в нем временами и реалистические черты, входящие в литературу вместе со все более детализированным и конкретизированным изображением быта. С другой стороны, для драматургии этого времени характерна и другая тенденция, а именно усиление религиозно-дидактического начала, обладающего более узким и ограниченным идеологическим звучанием. Этой наклонности сопутствует аллегоризм, т. е. выработка условного языка намеков, символов и иносказаний, в терминах которого описывается окружающая действительность. Аллегоризм, делающийся все более непреложным для «высокой» литературы города, одинаково затронул как ее драматические (миракли и моралите), так и повествовательные (аллегорические поэмы, видения и т. п.) жанры. Нельзя также не сказать и о профессионализации драматургии (и ее создания, и ее сценического воплощения), причем профессионализации типично средневеково-цеховой. А это неизбежно вело к формальному окостенению, к канонизации сложившихся образов. Последней тенденции не избежал и такой динамичный жанр позднего средневекового театра, каким был фарс. Однако и фарс, и современная ему мистерия продолжают привлекать симпатии широкого народного зрителя и наибольшего расцвета достигают в конце XV и в начале XVI столетия. Характеристику развития средневековой драматургии начиная с XIV в. (в ее национальных вариантах) читатель найдет в томе III.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ. (Михайлов А.Д.)
Тысячелетие, лежащее между периодом Древности и Новым временем и, с легкой руки итальянских гуманистов XV и XVI вв., называемое обычно «Средними веками», стало, как мы могли убедиться, одним из значительных и насыщенных этапов в культурной истории человечества. Этот этап не был каким-то «провалом», неким перерывом в литературном развитии. Напротив, по богатству и многообразию литературных явлений, пестроте жанров и форм, многочисленности дошедших до нас памятников Средние века вряд ли уступят периоду Древности. В эту эпоху мировая литература прошла большой путь, претерпела немало изменений, накопила огромный творческий опыт и создала очень много непреходящих художественных ценностей.
Одни народности (и страны, и многонациональные государственные объединения) вступили в эпоху Средних веков в период упадка и разложения рабовладельческого строя, имея за плечами уже богатую и длительную политическую и культурную историю, другие же как раз в это время вышли на историческую арену, пройдя путь от первобытнообщинного строя к развитым формам феодализма, от архаических форм устно-поэтического творчества до развитых форм словесности. Начав с опозданием и буквально «с нуля», молодые народности догоняют старые, так что к концу Средневековья перед нами — разветвленная система народов, стоящих приблизительно на одном и том же уровне экономического, политического и культурного развития и широко взаимодействующих между собой. Это экономико-политико-культурное выравнивание и явилось результатом процессов, протекавших на протяжении Средних веков. В этот период некоторые народы переживают как бы «золотую пору» своего культурного развития, момент наивысшего литературного подъема, которому затем уже было не суждено повториться. К наиболее примечательным фактам такого рода можно отнести, скажем, кратковременное блистательное цветение кельтского (ирландского и валлийского) народно-героического эпоса или пленительный расцвет провансальской куртуазной культуры, сделавший ее образцом для других народов Европы. Отдельные литературы (например, арабская, ирано-таджикская, японская) проходят в известной мере «классический» период своей эволюции, когда складывается и закрепляется национальная художественная система, определяющая дальнейшее развитие этих литератур. Не случайно инерция такого взлета сказывается в них затем не одно столетие.
