(Перевод А. Кочеткова)
Сам Анвари на склоне лет избрал убогую келью дервиша (ум. ок. 1170).
Порицанию панегирической поэзии посвящали яркие строки и другие придворные поэты — Камалиддин Исмаил, Захириддин Фарьяби и поэт из Азербайджана Хагани.
Вершиной поэзии гуманистического направления стал великий поэт, математик и философ Омар Хайям Гиясаддин Абу-ль-Фахт ибн Ибрахим (ок. 1048—1131).
До нашего времени дошло около двух тысяч рубаи, приписываемых Хайяму, но с относительной уверенностью можно отнести к Хайяму не более ста рубаи.
Годы учений и странствий Хайяма проходили в разных городах Хорасана и Мавераннахра — в Нишапуре, Самарканде, Бухаре, Балхе. Он был не только выдающимся математиком, но и настоящим энциклопедистом своего времени. Имам Хорасана; Ученейший муж века; Доказательство Истины; Знаток греческой науки; Царь философов Востока и Запада — таков далеко не полный почетный титул Омара Хайяма в зените его славы. В философии он признавал себя последователем Ибн Сины. К двадцати пяти — двадцати шести годам он написал прославивший его алгебраический трактат. В 1074 г. был приглашен в Исфахан (на Юге Ирана) — тогдашнюю столицу сельджукидского султана Малик-шаха — руководить обсерваторией. Там он составил в 1079 г. на основе длительных астрономических исчислений солнечный календарь, наиболее точный из всех существующих доныне. Там же написал второй знаменитый математический труд — «Комментарии к трудностям во введениях книг Евклида» и некоторые короткие философские сочинения, в частности «Трактат о бытии и долженствовании».
Свой философский трактат Хайям написал почти эзоповым языком в форме ответа на три вопроса судьи провинции Фарс, дабы снять с себя подозрения в том, что он не признает бытия бога и необходимости выполнять религиозные обряды. Когда в 1092 г. погибли покровители ученого Малик-шах и его главный везир Низам аль-Мульк и была закрыта Исфаханская обсерватория, Хайям пытался было заинтересовать наследников шаха астрономическими занятиями и составил на фарси занимательно написанную книгу «Ноуруз-наме» («Книга о празднике весеннего равноденствия ноуруз»). Но попытка не дала результатов. Через несколько лет столица Сельджукидов была вновь перенесена в Мерв. Хайям переехал туда и продолжал свою научную работу. Окруженный недоброжелателями из числа реакционного духовенства, он, видимо, придерживался правила «молчание — золото» и избегал публичных выступлений или, как пишет Бейхаки, «был скуп в сочинении книг и преподавании». Все же десять трактатов, составляющих, возможно, все письменное научное наследие Омара Хайяма, до нас дошли.
О том, что отношение духовенства к Хайяму принимало порой опасное для него направление, свидетельствует автор XI—XII вв. Кифти, который в «Книге мудрецов» рассказывает: «Когда же его современники очернили веру его и вывели наружу те тайны, которые он скрывал, он убоялся за свою кровь и, легонько схватив поводья своего языка и пера, совершил хаддж (паломничество в Мекку) по причине болезни, не по причине богобоязненности, и обнаружил тайны из тайн нечистых. Когда он прибыл в Багдад, поспешили к нему его единомышленники по части древней науки, но он преградил перед ними дверь преграждением раскаявшегося, а не товарища по пиршеству. И вернулся он из хадджа своего в свой город, посещая утром и вечером место поклонения и скрывая тайны свои, которые неизбежно откроются. Не было ему равного в астрономии и философии...».
Из свидетельств современников и близких по времени преемников точно известно, что Хайям складывал четверостишия (рубаи).
Четверостишие исполнялось устно, вероятно, пелось. Его легко было запомнить. Факт существования «хайямовских рубаи» неоспорим. Какие из них принадлежат именно ему лично? Прежде всего те, которые близки ему по духу, о которых мы узнаем из строк авторов, знавших его, а также из того, что мы вычитываем между строк его трактатов.
Каково же оно, хайямовское мироощущение?
Это прежде всего утверждение прав своего «Я» как творческой личности:
Если скажут, будто я пьян, — я таков!
Если «безбожник», скажут, «буян», — я таков!
Для этих — мудрец, для тех — отшельник, безумец.
А я такой, каким я дан. Я таков!
(Перевод И. Сельвинского)
Хайям писал в одном из своих научных трудов: «...мне сильно мешали невзгоды общественной жизни. Мы были свидетелями гибели людей науки, число которых сведено сейчас к незначительной кучке, настолько велики ее бедствия. На этих людей суровая судьба возложила большую обязанность посвятить себя в эти тяжелые времена усовершенствованию науки и научным исследованиям». А в одном из рубаи он прямо писал:
Тот, кто следует разуму, — доит быка,
Умник будет в убытке наверняка!
В наше время доходней валять дурака,
Ибо разум сегодня в цене чеснока.
(Перевод Г. Плисецкого)
Хайям не замкнутый лишь в кругу своих научных интересов, бесстрастный ученый. В стихах, а так оно было, вероятно, и в жизни, мы находим его в веселом кругу друзей, на лоне природы, наслаждающимся жизнью. Вот он сидит в тени деревьев, углубленный в работу, а вот у журчащего ручья — обнимает подругу. Всегда с легкой скептической усмешкой на устах. Острого словца его не миновать и самому Аллаху. Таким воскрешает его и легенда. Вакхическое восхваление разума ярко выражено в его рубаи:
И слева мне и справа твердят: не пей, Хайям!
Вино — враг веры правой, сок лоз — отрава нам.
Вино — враг веры правой? Так пей же кровь лозы.
Ведь кровь врагов лукавых нам пить велит ислам!
Движение, вечное и непрерывное, — таков абсолютный закон бытия, и Хайям славит круговорот веществ в природе: из праха вновь произрастает жизнь.
На зеленых коврах хорасанских полей
Вырастают тюльпаны из крови царей,
Вырастают фиалки из праха красавиц,
Из пленительных родинок между бровей
(Перевод Г. Плисецкого)
В ряде рубаи пафос обличения несправедливости Всевышнего переплетается с насмешкой над религиозной обрядностью. Соответственно этому — глубокое понимание достоинства человеческой личности, ее свободы:
Мы — цель и высшая вершина всей Вселенной,
Мы — наилучшая краса юдоли бренной;
Коль мирозданья круг есть некое кольцо,
В нем, без сомнения, мы — камень драгоценный.
(Перевод О. Румера)
Эстетический идеал Хайяма — это личность вольная, свободомыслящая, чистой души. Мудрость, любовь и жизнерадостность — таковы главные черты личности, которые воспевает Хайям.
Не прямо, а изящным поворотом мысли, часто неожиданным, играя полунамеками, любит Хайям раскрывать тайный замысел своего стиха. В его стихах звучат скепсис и отчаяние, вера и отрицание («не мусульманин, не еретик», «не раб, не господин», «не любовь, не мука»), он любит забрасывать читателя вопросами: «так что же делать?», «так как же быть?», «так что же дальше?». Хайям четко отличает добро от зла, но стремится, чтобы сам читатель разобрался в этом.
Единственной формой своих стихов Хайям избрал исконно народную форму четверостишия. Несколько сот переживших века его рубаи сделали бессмертным имя поэта, мечтавшего:
О, если б каждый день иметь краюху хлеба,
Над головою кров и скромный угол, где бы
Ничьим владыкою, ничьим рабом не быть, —
Тогда б благословить за счастье можно б небо.
(Перевод О. Румера)
Каждое четверостишие Хайяма — это маленькая поэма. Хайям выгранил форму четверостишия, как драгоценный камень, утвердил внутренние законы рубаи, и в этой области нет ему равных.
Для верной и всесторонней оценки хайямовского рубаи нельзя обойти некоторые важнейшие особенности рубаи суфийского типа. Это прежде всего их философская окрашенность и свойственный им иносказательный, символический язык. Именно эти особенности суфийского рубаи воспринял Хайям, творчески синтезировав их с достижениями светского рубаи. В этом можно убедиться при формальном, внешнем сопоставлении стиля рубаи суфийского и рубаи Хайяма.
