О нет, никаких Гоплан, никакого романтизма, никаких нимф и никакой ворожбы! О, я уже пошел в реализм, в ре-а-лизм, Александр Сергеевич, дорогой ты мой! Только реализм! Попрошу не перебивать меня, потому что сейчас я расскажу о том, что случилось! В телеграфном стиле, и попрошу воздержаться от замечаний. Что такое? Будет тихо или нет? Будет наконец тишина? Докладываю. И пусть хоть кто-нибудь попробует мне тут вякнуть! Короче, подхожу я к тому ларьку, гриль-баром «Гоплана» называемому. Лампочками а-ля елочная гирлянда (типа зажигаются и гаснут) подсвеченному. К заведению ведет аллея гномиков. Сам дизайн подсказывает, что эта забегаловка принадлежит Болеку, который в 70-х годах погнал волну спекулятивных сделок и теперь пол-Польши выкупил, разумеется, в том, что касается запеканок, картошки фри, ломбардов, баров с бильярдом и прочих заведений для отмывания денег.
Из висящих на дереве колонок доносится диско-поло, «Коко-джамбо», а может, и «Белый мишка». Колоночки малюсенькие, из тех, что к плееру полагаются, мокрые. Прибиты к ветке ивы, переодетой лампочками под елку. Вторую иву подпилили сверху и в крону насовали соломы, получилось что-то вроде пальмы. Ну высший свет, Андалузия. Видимо, и у них, в Центральной Польше, тоже косят под стиль «лагуна». Прибыл я к луже той и разбил свой юношеский шатер… Нет, кончать с поэзией пора, завязывать с романтикой. Реализм. Новая эпоха, после романтизма, как правило, наступающая. А стало быть, немного прозы. Из ларька доносится до меня скандал на предмет пирожков, подгоревших в микроволновке, сошлись в сваре два женских голоса. Один скандальный женский голос обвиняет другой женский голос в каких-то неточностях в ведении кухни. Э-э, это нам очень даже знакомо. Ведь я до сих никак не сосчитаю, хоть бы и на счетах считал, хоть на калькуляторе, сколько сифилитичка пани Майя вынесла шампиньонов у меня из прицепа, целое лукошко, целый лес!
И тогда я вхожу, точно в вестерне. Хоть, может, и не выгляжу ковбоем. Открываю белую дверь, точь-в-точь квартирная в многоэтажке, с глазком, с надписью зеленым фломастером «WILLKOMMEN»[65]. Мне в лицо бухает пар от еды, испарина покрывает очки. Пирожки из микроволновки, хорошо знакомая атмосфера. Под потолком для украшения карниз из прибитых бумажных тарелочек. В польском стиле. На другой тарелочке написано меню. По-немецки: Kaffe, Tee, Wurst, Bier «Piast». Искусственная диффенбахия в белом пластмассовом горшочке и пузатый Санта-Клаус, рекламирующий кока-колу. Пластмассовый столик. Пластмассовые стулья. Пластмассовые часы с надписью «ТСНIВО». Пластмассовые ножи, пластмассовые вилки. Пластмассовая пластмасса. И толстая старуха в углу — единственная клиентка, сидящая над кофе в кружке из цветного материала. В платке, в переднике в горошек. А за стойкой некрасивая молодая девушка, черная от солярия. Со сломанным носом, с признаками дебильности. С накладными ногтями. Ярко раскрашенная, Гоплана. Так у нее на бейджике и написано: «Goplana. Kann ich Ihnen helfen?»[66] И к блузке прикреплено. К груди. Левой рукой она поправляет в витринке сникерсы, а правой прибитую к стене «горячую кружку» «WINIARY». Гоплана, полька-кормилица, раздатчица еды.
Здравствуйте, можно чего-нибудь горячего, но чтобы не слишком пластмассового. Совсем немножко: полпорции кофе и полпорции картошки фри (потому что я хорошо знаю, что в таких придорожных забегаловках цены завышают, умножая их на номер юбилейного года, и все из-за отсутствия конкуренции). Без сахара, без сливок, без пластиковой палочки для размешивания и без тарелочки. Картошку фри я и руками сумею съесть. А где я нахожусь, позвольте полюбопытствовать?
В Польше, в Польше, то есть нигде… — отвечает Гоплана. Подсаживаюсь к пожилой даме, потому что это единственный столик, добрый вечер, разрешите? Не вполне изысканные манеры и очень кургузый вид свидетельствуют о ее простом происхождении.
Ах, яки прынц! Че так на мине смотришь, проказник? Поиграть меня хочешь? Ох уж этот твой проказник, ох уж… Да только поздно уж! Моя печка больше не работает, моя печка больше не работает, моя печка больше не работает, моя печка, моя машинка больше не фурычит… Моя машина больше не фурычит, моя печка отключена, холодная… Да вот, мамаша, потерпел я аварию в поле, на бесплодье польском с дороги сбился, только не покушусь я на вас. Не таков я!
Ездють як очумелые, як очумелые, понимаешь, это ненормально, это какая-то бесовщина, не все у них дома, не все у них дома, не все шарики с роликами в черепушке… За пять злотых, за злотый убьют, ограбят… За булку хлеба, за хлеб убьют. Убьют, укокошут! Где это видано, чтобы так на дискотеке танцевать, руки так вверх задирать, они ненормальные с самого рождения! Мне одна богатая дама говорила, и это правда!
Когда она смеется, то загораживает ладонью рот. Может, слышала, что в приличном обществе принято заслонять рот, но забыла, что это когда зеваешь; слышала звон что-то там насчет открытого рта, да не знает, где он. И ко мне обращается, подлизывается, подмазывается, что, дескать, какой я парень молодой (ого!), яки прынц, какие манэры, какое обхождение, сразу видать, человек из приличного общества. Она — Марыхна, будем знакомы, Марыхна из деревни Млынок под Бытовом. И могу ли я ей прочитать, что на этой тарелочке с меню написано, потому что она не умеет. И я, стало быть, читаю ей, почем кофе, почем чай, почем горячая кружка, — все так культурно перевожу с немецкого языка на наш. Ага. Вот она все и заказывает, а я удивляюсь, откуда у нее столько денег. Пачками достает! Меня угощает, э-эх, а ведь мог с сахаром взять хотя бы тот же кофе, а то со сливками мне как-то не очень. Во всяком случае, она за меня платит, эта старая толстая Марыхна. Наклоняется к моему уху, будто хочет поведать мне какую-то страшную тайну. А изо рта у нее борщом несет. И говорит:
— Мне одна богатая дама говорила. Одна богатая дама. Знаете, кто на ладан дышит? Книделька на ладан дышит, Книделька на ладан дышит, все из-за бабской работы, все по бабским делам… Ну-ну-ну, и нечего над другими смеяться, нечего над другими смеяться… Ну я ей зла не желаю, потому что это великий грех, великий грех кому-нибудь смерти, болезни желать. А теперь у нее рак, умирает, а когда мой Збышек в очереди стоял, масло купить в магазине, то она спросила его: «А мама обедом кормит? А мама обедом кормит? Ты такой худой, мама обедом кормит? А ходят к маме дяди? Мама с дядями спит? А то мне тут одна богатая дама сказала, что мама с дядями спит». И такие начала разговоры разговаривать, что я, дескать, страшно любила концы брать в рот, что я страшно любила концы и что я страшно любила играть, что я страшно любила кувыркаться и что я концы в рот брала.
Подали кофе.
Вы знаете, что это такое? Если бы я в суд на нее подала, то большое наказание за такие слова бывает, что кто-то такие вещи делает, вот! Одна богатая дама говорила, что большое наказание за такое. Ну что, мол, в рот, что я брала, ну большое наказание за такое!
Я сделал глоток, помешал пластмассовой палочкой, которая от кипятка выгнулась грустным хуечком. А не знаете, мамаша, нет ли здесь поблизости какого домика, где можно было бы переночевать? И тут голос подает Гоплана из-за барной стойки. Но как-то так исподтишка, посмеиваясь злорадно, слегка иронично: а вы бы, Марыхна, пригласили к себе, к сыну… У ее сына здесь и дом, и мастерская: вулканизация-балансировка, производство садовых гномов и прочий интерес, более прибыльный… И меняет в магнитофоне кассету на «Белые розы», чуть себе ногти не поломала. Резво диско-поло летит в пространство, пропитанное запахами пирожков и борща. Одна богатая дама говорила, что незнакомца в дом введешь — большое наказание за то будет. А вам Марыся еще за то заплатит! Тут Гоплана встала по стойке смирно, потому что дверь открылась и внутрь ввалилась куча мокрых куриц. В смысле немецких пенсионеров, таких, что если на что-то здесь и смогут напасть, то только на Крушвицу[67], и если возьмут кого под прицел, то только под прицел фотообъектива.
