Литмир - Электронная Библиотека

Меня же интересуют именно факты. И хотя многие из них говорят не в мою пользу, они, смею вас уверить, точны.

Так что Хьюз ошибался, говоря, что якобы я ратовал за пиво. Это Спидикат заказал пиво, а я попросту влил его в глотку (поверх всех ранее принятых порций пунша с джином) прежде, чем сообразил, что делаю. Это и доконало меня. Я окончательно захмелел – «нализался как свинья», говорит Хьюз, и он совершенно прав, и когда приятели вывели меня из «Виноградной лозы», я уже едва держался на ногах. Друзья погрузили меня в импровизированный портшез, и тут вдруг появился преподаватель, и Спидикат, оправдывая свое имя, испарился[2]. Я остался лежать, развалившись на сиденье, и подошедший учитель, естественно, заметил меня. Им оказался старый Рафтон, один из заведующих пансионом у Арнольда.

– Боже милосердный! – вскричал он. – Это же один из наших мальчиков, и он пьян!

Я еще способен был различить его вытаращенные, круглые, как ягоды крыжовника, глаза и седые бакенбарды. Он попытался поднять меня, но с таким же успехом мог попытаться оживить труп. Я только лежал и хихикал. В конце концов он вышел из терпения, замолотил по сиденью тростью и закричал:

– Эй, носильщики! Берите-ка его, да несите в школу! Он предстанет за это перед директором!

И вот процессия, в которую входили старый Томас, носильщики и Рафтон, идущий последним и изрыгающий нравоучения по поводу греха неумеренности, доставила меня в лазарет, где я был переложен на койку для протрезвления. Это не заняло много времени, скажу вам, и, как только мои мысли немного прояснились, я стал размышлять о предстоящих событиях. Если вы читали Хьюза, то имеете представление о нашем директоре – докторе Арнольде. Он даже в лучшие времена не питал ко мне добрых чувств. Самое меньшее, на что я мог рассчитывать – порка перед всей школой. Уже одна эта мысль повергла меня в ужас, но сам Арнольд страшил меня еще больше.

Меня продержали в больнице пару часов, а потом пришел старый Томас и сказал, что директор хочет видеть меня. Я последовал за Томасом вниз по лестнице и через двор школьного корпуса, а фаги[3] выглядывали из-за углов и перешептывались между собой, что, мол, скотина Флэши таки попался. Томас постучал в дверь кабинета доктора, и возглас «Войдите!» прозвучал для меня, как скрип адских врат.

Доктор стоял перед камином, сложив руки за спиной, из-за чего фалды его фрака некрасиво оттопырились, и глядел на меня как турок на христианина. Глаза директора сверкали, что острия сабель, лицо было бледным, и на нем застыло то выражение омерзения, каковое он приберегал как раз для подобных случаев. Даже под воздействием не выветрившихся до конца паров спиртного я почувствовал в это мгновение такой страх, какого не испытывал никогда в жизни – а если вам приходилось скакать под артиллерийским огнем русских пушек под Балаклавой или дожидаться пыток в афганской темнице, как это было со мной, – то вы можете представить, что такое страх. Даже сейчас, когда этот человек вот уже лет шестьдесят как умер, я все еще чувствую себя неуютно, вспоминая о докторе Арнольде.

Но тогда он был жив. Да еще как. Директор помолчал с минуту, чтобы дать мне дозреть. А потом и говорит:

– Флэшмен, в жизни школьного учителя нередко бывают моменты, когда он должен принять решение а после ему приходится спрашивать себя, правильно ли он поступил или совершил ошибку. Я сейчас принял решение, и впервые не сомневаюсь, что прав. Я наблюдал за тобой уже в течение нескольких лет, и чем дальше, тем более пристально. Ты оказываешь дурное влияние на школу. То, что ты – задира, я знал; то, что ты – лжец, давно подозревал; то, что ты – подлец и хам, боялся; но я не мог себе даже представить, что ты падешь так низко, сделавшись еще и пьяницей! Я искал в тебе хоть малейшие признаки исправления, хоть какие-то проблески благородства, хотя бы слабенькие лучики надежды на то, что мои старания в отношении тебя не прошли даром. И ничего не нашел. И вот – бесславный финал. Тебе есть, что сказать?

К этому моменту он довел меня до слез. Я пробормотал что-то насчет того, что весьма сожалею о случившемся.

– Если бы хоть на минуту, – сказал он, – я поверил бы, что ты действительно сожалеешь, если бы увидел в тебе признаки истинного раскаяния, то, может быть, поколебался, стоит ли предпринимать мне тот шаг, который я готов совершить, или нет. Но я слишком хорошо знаю тебя, Флэшмен. Ты покинешь Рагби завтра же.

Будь я способен трезво поразмыслить, то, наверное, пришел бы к выводу, что это не такая уж и плохая новость, но так как Арнольд напугал меня, я совсем потерял голову.

– Но сэр, – рыдая, залепетал я, – это же разобьет сердце моей матери!

Доктор побледнел, как привидение, заставив меня отпрянуть. Казалось, он был готов ударить меня.

– Бессовестная скотина! – заорал он (директор был мастак произносить подобные фразы). – Твоя мать умерла много лет назад, и ты смеешь марать ее имя, – имя, которое должно быть свято для тебя, – стараясь прикрыть им собственные грехи? Ты убил во мне последнюю искру жалости к тебе, Флэшмен!

– Мой отец…

– Твой отец, – оборвал Арнольд, – сам сообразит, как обойтись с тобой. И я сильно сомневаюсь, – добавляет он, бросив на меня выразительный взгляд, – что его сердце будет разбито.

Как вы можете догадаться, он знал кое-что о моем папаше и наверняка полагал, что мы с отцом два сапога – пара.

С минуту директор постоял, крутя пальцами сцепленных рук, а потом сказал уже совершенно другим тоном:

– Ты – жалкое создание, Флэшмен. Я разочаровался в тебе. Но даже тебе я могу сказать, что еще не все потеряно. Ты не можешь остаться здесь, но ты молод, Флэшмен, и у тебя все впереди. Хотя грехи твои черны, как смоль, они еще могут стать белыми, как снег. Ты пал очень низко, но еще можешь подняться…

У меня не слишком хорошая память на проповеди, а доктор всё продолжал бубнить в том же духе, как и положено старому набожному ханже, каковым он, в сущности, и являлся. Мне кажется, он был таким же ханжой, как и почти все его поколение. Или просто казался глупее, чем можно было подумать, когда растрачивал свое благочестие на меня. Как бы то ни было, сам Арнольд так этого никогда и не понял.

В завершение он напутствовал меня последним благонравным поучением насчет спасения через покаяние. В это, кстати, я никогда не верил. В свое время мне частенько приходилось каяться, и по серьезным причинам, вот только я никогда не был настолько глуп, чтобы придавать этому хоть какое-нибудь значение. Но я накрепко усвоил науку: никогда не плыви против течения, и поэтому не мешал ему читать проповедь, а когда он закончил, то я вышел из его кабинета гораздо более счастливым, чем вошел. Главное, что удалось избежать порки. Исключение же из Рагби меня не волновало. Мне там никогда не нравилось, и при мысли об изгнании я совершенно не испытывал должного как будто бы стыда. (Несколько лет назад меня пригласили в Рагби на вручение наград, и никто не вспомнил тогда о моем исключении. Это доказывает, что и сейчас все там такие же лицемеры, какими были во времена Арнольда. Я даже толкнул речь о храбрости и т. п.)

Я покинул школу на следующее утро: уехал в двуколке, уложив наверх свои вещи. Подозреваю, что картина моего отъезда доставила многим немалую радость. Уж фагам-то точно. В свое время я им устроил веселую жизнь. И представляете, кто ждал меня у ворот? Не кто иной, как этот крепыш Скороход Ист[4]. Сначала я решил, что тот пришел поиздеваться, но все обернулось по-другому. Он даже протянул мне руку.

– Сожалею, Флэшмен, – заявляет он.

Я спросил, о чем это он сожалеет, проклиная про себя его наглость.

– Сожалею, что тебя исключили, – отвечает Ист.

– Врешь ты все! – говорю я. – А сожаление свое засунь, куда подальше.

Он посмотрел на меня, развернулся на каблуках и ушел. Теперь-то я знаю, что был несправедлив к нему тогда. Бог знает почему, но его сожаление было искренним. У него не было причин любить меня, и на его месте я бы подбрасывал в воздух кепку и кричал «ура». Но он был добряком – одним из этих убежденных идиотов Арнольда, мужественным маленьким человечком, преисполненным, разумеется, всякой там добродетели, которую так обожают школьные учителя. Как он был дураком тогда, так и остался им двадцать лет спустя, когда умирал в пыли Канпура, с торчащим из спины сипайским штыком. Доблестный Скороход Ист! Вот и все, что получил он за свое благородство и хваленую добродетель.

вернуться

2

Спидикат (англ. Speedicut) – т. е. «Быстрый, стремительный». – Здесь и далее примеч. переводчика.

вернуться

3

Фаги (жарг. «прислужники, лакеи») – младшие ученики в английской привилегированной частной средней школе, выполнявшие поручения старшеклассников. Должны были будить старших по утрам, чистить им обувь и т. п.

вернуться

4

Скороход Ист – персонаж романа Т. Хьюза, один из младших школьников, которому не раз доставалось от Флэшмена. В конце концов Ист вместе с Томом Брауном задал Флэшмену хорошую трепку.

2
{"b":"201324","o":1}