— Тогда поужинаем вместе? Вечером? Успеем, самолет у меня в девять.

Лекси отступает на край тротуара.

— Подумаю, — отвечает она. — Позвоню позже.

Через дорогу Лекси не идет, а летит, насколько позволяют высокие каблуки. На другой стороне улицы оборачивается, чтобы махнуть Феликсу, но Феликс уже исчез, затерялся в толпе.

Лекси, поправив сумочку, пускается вперед. Краски дня даже из-под темных стекол очков выглядят яркими, солнце одарило всех прохожих на Пиккадилли огненными нимбами, будто они не люди, а ангелы, будто они в вечной жизни, гуляют по Лондону ясным февральским днем. Через десять минут у нее интервью с театральным режиссером в ресторане на Шарлотт-стрит. Лекси, ускорив шаг, пересекает площадь Пиккадилли, сворачивает на Шефтсбери-авеню в сторону Кембриджской площади, а оттуда — налево, на Черинг-Кросс-роуд.

Напрямик, через Сохо, она не пойдет. Ни за что, даже спустя столько лет.

Чтобы избавиться от печальных мыслей, Лекси думает о Париже, о Феликсе, взвешивает про себя, стоит ли ехать. За обедом Феликс обмолвился, что для карьеры ей не мешало бы съездить.

— Пусть поймут, — сказал он, вертя в руке бокал с вином, — что ты не только милые заметки о живописи пописываешь.

Лекси отшвырнула вилку.

— Милые заметки о живописи? — повторила она; каждое слово, каждый звук больно отзывался в сердце. — Вот как ты оцениваешь мою работу!

И понеслось. В одном они были схожи: оба заядлые спорщики.

Элина взволнована, она счастлива. С самого утра ей все удается. Сумка для прогулок собрана и стоит у дверей, стирка окончена, на веревке раскачиваются крохотные кофточки и костюмчики. Она позавтракала, покормила Иону, светит солнце, и сил у нее прибавилось. В самом деле прибавилось: Иона за ночь будил ее всего два раза, и она не валится с ног. На щеках появился румянец, — еле заметный, но все же румянец, — а чуть раньше она поднялась по лестнице в один прием. К ней вернулось здоровье, силы! Голова кругом от счастья! Сегодня она пойдет на прогулку и впервые после родов одолеет подъем на Парламентский холм. Решено, так и сделает. Уложит Иону в коляску и двинется по Хэмпстед-Хит, вверх по крутому холму, вдоль деревьев. Картина у нее перед глазами: Иона в красном чепчике и полосатой кофточке, укутанный в одеяло со звездами, сама она в темных очках и в рубашке Теда уверенно ведет коляску. Все вещи собраны — салфетки, подгузники, зонтик от солнца. Идти она будет легко и непринужденно. Будет склоняться над сыном в солнечных лучах, разговаривать с ним. Прохожие, завидев их, будут улыбаться. Эту картину она мысленно рисует с самого утра, с тех пор как проснулась и увидела окаймленные солнцем занавески, — как они идут под деревьями, а вокруг играют тени, пляшут солнечные зайчики.

Вот только она не может найти ботинок. Один стоит у дверей, на полочке для обуви, а второй — куда же он делся? Элина завязывает единственный ботинок, блуждая беспокойным взглядом по прихожей. Каждая минута на счету, времени до следующей кормежки все меньше и меньше. Элина в одном ботинке заходит на кухню, заглядывает под диван, поднимается по лестнице, ищет в ванной, в спальне. Ботинка нигде не видно. На миг закрадывается дикая мысль пойти в одном башмаке, но, одумавшись, Элина скидывает ботинок без пары и сует ноги в шлепанцы, что нашла под кроватью. Сойдут и они.

И вновь она сбегает с лестницы с Ионой на руках. Малыш завозился — должно быть, она слишком резко дернулась.

— Ш-ш, — шепчет Элина, — ш-ш… — И, уложив его в коляску, подтыкает одеяльце. Но малыши не любят спешки. Иона недовольно морщит лоб. — Не плачь, — уговаривает Элина, — не плачь.

Она накидывает сумку на ручку коляски, и это как будто сильнее расстраивает Иону, его личико искажается гримасой плача. Элина, покачивая коляску, хватает с крючка ключи и ступает с крыльца на дорожку.

Иона плачет и у ворот. За углом плачет громче, сбрасывает одеяло, вертит головкой, и у Элины сжимается сердце: тот самый крик. Она уже усвоила, что он значит. Ребенок голоден. Нужно его покормить.

На подходе к парку Хэмпстед-Хит Элина останавливается, глядит вокруг, смотрит на сына — тот заливается слезами, упрямо сжав кулачки. Неужто успел проголодаться? Ведь она его кормила… когда же? — всего час назад. Элина откидывает волосы со лба. Чуть поодаль зеленеют деревья Хэмпстед-Хит, качают ветвями, манят к себе. До них рукой подать. Пойти дальше и покормить малыша где-нибудь на скамье? Но вдруг это будет одна из неудачных кормежек, когда он кричит и брыкается?

Элина, стиснув зубы, поворачивает с коляской к дому.

Они устраиваются в кресле у окна, и минут десять Иона жадно сосет. Элина укладывает его поперек колен, на живот — он любит так лежать, когда поест, — и на этот раз малыш не срыгивает, а тут же засыпает. Элина не верит глазам: неужто спит? Может такое быть? Веки сомкнуты, губки надуты, большой палец наготове, возле самого рта. «Спит, — говорит себе Элина. — Заснул».

Элина оглядывается вокруг, как путник после долгой разлуки с домом. Свобода кружит голову. Можно почитать, позвонить подруге, написать письмо, поработать в студии, сварить суп, разобрать одежду, вымыть голову, выйти все-таки с Ионой на прогулку, посмотреть телевизор, сделать запись в дневнике, вымыть пол или окна, посидеть в Интернете — делай что хочешь.

Но стоит ли тревожить малыша? Элина в задумчивости смотрит на него. Крепко ли он уснул? Вдруг проснется, если переложить его с колен в кроватку или в коляску?

Элина просовывает руки ему под бочок, очень бережно, придерживая большими пальцами голову. Иона вздыхает, причмокивает, но не просыпается. С бесконечной осторожностью Элина приподнимает малыша. В ту же секунду он приоткрывает глазки и коротко, хрипло всхлипывает. Элина снова укладывает малыша на колени. Иона сует в рот палец и недовольно, обиженно сосет. Элина сидит неподвижно, почти не дыша. Иона снова засыпает.

Ну вот, думает Элина, плакала наша прогулка. Придется здесь сидеть, пока не проснется Иона. А это, пожалуй, не так уж и плохо.

Но в эту минуту Элине кажется, что хуже ничего и придумать нельзя. Та к тоскливо сидеть взаперти, так тянет на улицу — гулять, смотреть на мир, двигаться. Когда Тед возвращается с работы, весь дыша жизнью города, Элина не сводит с него глаз. Хочется стоять рядом, вдыхать эту жизнь, ее аромат. Тянет подальше отсюда, куда угодно.

Элина обводит беспокойным взглядом комнату и замечает подле себя на диване записку. Берет ее, разглаживает — почерк Теда; наверное, список покупок. Нет, никакой не список покупок:

ненадежные

камни

тот же человек?

имя, возможно, на Р

бумажный змей

В конце списка еще два слова, но их не разобрать. Одно начинается с «к» — «кит», «кот» или «ком», другое — то ли «сыр», то ли «сыро». На обороте написано: «Спросить Э.» И зачеркнуто.

Элина вертит записку в руках, читает снова и снова, сверху вниз, снизу вверх, пытаясь составить из слов предложение, стихотворение. Что это за список? Для чего Тед его составлял? Слово «ненадежные» относится к слову «камни» или к чему-то еще? И в чем разница? Что за «тот же человек»? И о чем хотел Тед спросить ее, но передумал? Чье имя начинается на Р? Элина переворачивает записку — уголки посинели. Наверное, Тед носил ее в кармане джинсов, а вчера вечером сел на диван и она выпала. Элина перечитывает записку, и вот уже чернильные крючки и петли пляшут перед глазами, а в голове беспрепятственно разгуливают ненадежные личности с камнями и бумажными змеями.

Элина сворачивает и разворачивает бумажку, и вдруг ее поражает внезапная мысль — нет, чувство. Потребность увидеть маму, настолько глубинная, первобытная, что невольно разбирает смех. Увидеть маму. Давно ли ей так хотелось к маме? Двадцать лет назад? Двадцать пять? Когда она пошла в детский сад? Когда по дороге из школы ее столкнула в крапиву девчонка постарше? В девять лет, когда она пошла в поход и забыла спальник?