Это было очевидно. Даже слишком. Но майор внезапно резко повернул налево, отдалившись от холма, и повел их по кривой, в обход того пути, по которому они пришли. Скачущие кавалеристы, растерявшись, сбавляли скорость. Они смотрели на зияющее ущелье, потом на приближавшихся индейцев. Майор кричал, показывал на реку, скакал прямо к ней. Солдаты, разрываясь между необходимостью уходить и привычкой к повиновению, повернули и последовали за ним. Это их спасло. Потом выяснилось, что индейцы только и ждали, что они направятся через ущелье. Там прятались их люди, готовые поймать кавалеристов в ловушку перекрестного огня. Форсит подозревал это, но не был уверен и, вынужденный принять быстрое решение, предпочел вернуться в лагерь. Если бы не интуиция, от колонны ничего бы не осталось. На самом деле солдаты решили, что он увидел что-то опасное, чего не видели они, и поскакали за ним, не успев сообразить в полной мере, что происходит. Когда они поняли, что, собственно говоря, нет причин, которые мешают им двигаться к ущелью, было уже поздно. Они уже слишком близко подошли к реке, чтобы поворачивать обратно.
Их страх тогда сменился яростью, они отчаянно ругались, переправляясь вслед за майором через реку, на заросший кустарником остров; спрыгивали с лошадей, привязывали их, продолжая ругаться, выхватывали ружья, готовясь к бою. Один солдат никак не мог решиться, он кружил вместе с лошадью и кричал: “Не надо оставаться здесь! Нас убьют!” Он собрался скакать к ущелью, но майор схватил его за руку и, грозя пистолетом, произнес: “Только попробуй, мозги вышибу!” И выстрелил в атакующих.
Первый же верный выстрел со стороны атакующих выбил из седла одного из кавалеристов. Остальные привязали своих лошадей в круг так, чтобы они образовывали как бы баррикаду, и, пригибаясь, стреляли между копыт лошадей, стараясь держаться подальше от них, чтобы те их не затоптали. Они нагребали перед собой земляные горки, устанавливали на них ружья, стреляли, снова нагребали горку, прятались и опять стреляли. Майор стоял во весь рост и отдавал команды, но когда первая волна наступления двинулась напролом, кто-то потянул его вниз. Индейцы были тут как тут, не меньше ста человек: они спустились с берега, переплыли реку и теперь наступали, стреляя, крича, сидя на неоседланных лошадях, в одних набедренных повязках, у некоторых качались перья на головах, у многих все лица были размалеваны красной и зеленой краской, глаза выпучены, физиономии перекошены. Они стреляли, истошно крича при этом, и кавалеристы, заразившись их боевым пылом, теперь открыли настоящий огонь и палили без перерыва. У ружей кончались патроны; они хватались за пистолеты, патроны снова кончались, кавалеристы перезаряжали их. У них были шестизарядные кольты, более грубые, чем поздние западные образцы этого оружия, но очень эффективные. Ружья были марки “спенсер” с рычаговым затвором, шестью обоймами в магазине и еще одной в зарядной камере. Тринадцать выстрелов на человека; почти пятьдесят человек; меньше чем через тридцать секунд они выпалили все заряды в первую волну атакующих, уложив почти половину и сломав ряды наступления.
В их патронах был черный порох, а не бездымный, как позже. Густое серое облако, поднимавшееся над ними, скрыло из виду индейцев, которые повернули в обе стороны по ходу реки, омывавшей остров. Кавалеристы, заталкивая пули в свои ружья, всматривались, потом стреляли, всадники падали, а они снова на ощупь заряжали ружья. В дыму индейцы выбрались на другой берег, перегруппировались и снова начали наступление, но на этот раз их было легче расколоть, еще раз пустив вокруг острова по обе стороны. Под грохот выстрелов, с перекошенными ртами и с дикими воплями они выбрались на берег, с которого спустились в первый раз, и поскакали туда, откуда пришли. Едва солдаты успели перевести дух и убедиться, что оружие заряжено, на них надвинулась вторая волна атаки. На этот раз они разбили ряды наступавших еще до того, как те достигли реки, стреляя так уверенно и быстро, что индейцы уже в сотне ярдов от реки повернули и поскакали назад.
Потом, так же быстро как и началось, все закончилось; осталась только медленно поднимающееся облако дыма. Несколько солдат продолжали стрелять, но майору даже не надо было командовать, чтобы они прекратили огонь – все и так было ясно. При таком количестве противников им понадобится каждая обойма. У них и так оставалось не слишком много боеприпасов. Сто сорок обойм на человека для ружей, тридцать для пистолетов и еще четыре тысячи запасных обойм для ружей, которые тащил на спине вьючный мул. Каждый из них уже потратил на эти две атаки не менее тридцати обойм, и теперь нужно было не стрелять без толку.
Легко сказать. Или, во всяком случае, легко подумать. Потому что никто ничего не говорил, хотя кучи стреляных гильз вокруг были достаточно красноречивы. Дым почти улегся. Несколько человек перестали стрелять. Остальные, получив минутную передышку от напряжения боя, еще усерднее перезаряжали свое оружие. Ясно было, что индейцы и не думают уходить. Основная группа еще стояла на вершине холма, а две атаковавших волны уже возвращались. Календар смотрел на них между копыт своей лошади. Он, держась на благоразумном расстоянии от лошади, расположился около затоптанного кустарника, нагреб перед собой свежий холмик земли и тоже заряжал свое оружие, тяжело дыша и поглядывая в сторону индейцев. Они казались маленькими и расплывчатыми, сидели на лошадях и спокойно ждали.
Тишина потрясла его. Он слышал только резкий звук собственного дыхания, казавшийся странным, потому что шел не изо рта и ноздрей, а изнутри, из груди и горла, и приглушенно отдавался где-то в голове. Потом он услышал какой-то звон, вернее почувствовал в обоих ушах постоянное тонкое дребезжание, которое заглушало и дыхание, и все остальные звуки. Он никогда не был в гуще такой атаки, когда выстрелы гремели со всех сторон и закладывало в ушах, так что невозможно было отличить собственные выстрелы от чужих. Иногда, еще мальчишкой, когда он охотился в лесах Джорджии, он, выстрелив, чувствовал в ухе звон, но это никогда ему не мешало. Если у него было время, и он знал, что не спугнет добычу, он затыкал это ухо тряпочкой. Но теперь такой возможности не было, да ему бы и в голову не пришло ничего подобное, настолько незнакомым казалось ощущение.
Он потряс головой, чтобы избавиться от звона, но ничего не помогало, и теперь он пришел в ужас: он понимал, что вокруг раздается множество звуков, люди разговаривают, двигаются, а он ничего не слышит. Неужели они не оглохли, как и он? Если и оглохли, то не подавали виду. Потом он заметил, что живот и ноги у него мокрые, и сначала решил, что ранен, но, отчаянно ощупывая себя, сообразил, что от страха он не смог уследить за мочевым пузырем; он быстро ощупал себя сзади; хорошо хоть, что кишечник не подвел. Это, между прочим, удалось не всем людям и не всем лошадям. Запах был достаточно красноречив. С обонянием, значит, у него все в порядке. Он огляделся; казалось, никто ничего не замечал, а если и заметили, то им не было до него дела. Это не считалось позором. Они глубже зарывались в землю, обкладывались холмиками земли, копали с помощью ножей, жестяных тарелок, всего, что попадалось под руку. Слева от него был Райерсон; он быстро окапывался. Календар последовал его примеру и вдруг понял, что уже некоторое время слышит скрежет металла о землю, приглушенный храп лошадей, нервное постукивание копыт у него над головой. Слух возвращался, не сразу, а понемногу, и когда он достаточно успокоился, чтобы переключить внимание с себя на то, что происходит вокруг, он понял, что некоторые из окружающих его людей неподвижны, другие прижимают руки к разным частям тела и морщатся от боли, некоторые лошади лежат на земле со вздымающимися боками, истекая кровью. Он обернулся и увидел пятерых солдат, присевших на корточки вокруг шестого и что-то говорящих ему. Они отошли, и он увидел, что это майор; он был ранен в лодыжку, на синей штанине краснела кровь. Кровавое пятно расплывалось, кто-то накладывал ему жгут. Лицо майора посерело.
