Я спал прескверно, хотя в гостинице было тихо. В шесть утра я проснулся и понял, что больше не засну. Из окна я увидел море. Оно в дреме грелось на солнце. Я не взял с собой плавок и пожалел об этом. Когда еще представился бы случай окунуться в море? В отпуск я мог уйти по графику только в ноябре. Я натянул на себя тренировочные брюки, решив, что на пляже в такую рань не будет ни души и можно поплавать нагишом. Перекинув полотенце через плечо, я открыл дверь, когда внезапная мысль о Голубовской остановила меня. Голубовская возникла перед глазами. Она шла с чемоданом в руке к такси. Это видение, то расплывчатое, то скомканное, мешало мне спать, но во сне я не мог разглядеть женщину с чемоданом, не мог узнать ее, как ни силился, а лишь догадывался, что это Голубовская. Наспех приняв душ и побрившись, я выскочил из гостиницы. Мне повезло. Подъехало такси. Из него вышел, судя по белой джинсовой униформе, подгулявший светский львенок. Я сел в машину и сказал шоферу:

— В «Актер».

На скамейке перед санаторием сидела Дюжева. На ее голове по-прежнему красовалась чалма, и впечатление было такое, что Дюжева не ложилась спать. Неужели мой сон оправдается?

— Доброе утро, — сказал я, садясь на скамейку.

Дюжева недружелюбно взглянула на меня и кивнула. Закрыв глаза и закинув голову, она подставила лицо солнцу.

— Не спится? — сказал я. Она не ответила.

— Как Валентина Михайловна себя чувствует?

— Господи!

Она хотела уйти, но я встал перед ней.

— Где Валентина?

— В номере. Где еще ей быть?!

Я облегченно вздохнул.

Дюжева брезгливо обошла меня и направилась к зданию.

— Когда получите повестку, не вздумайте увиливать от своего гражданского долга, — сказал я ей вдогонку.

Дюжева обернулась:

— Какую еще повестку?

— Такой небольшой листок, которым граждане приглашаются в милицию.

— С вас станет! Вы пришлете повестку сюда. Вы хотите, чтобы наш отпуск пошел насмарку. Вы этого добиваетесь? Что вам надо?

— Прошу вас, — я жестом указал на скамейку.

— Только покороче. — Дюжева села на край скамейки.

— Вы давно дружите с Валентиной Михайловной?

— Двадцать лет.

— Близкая подруга. Значит, вы должны знать…

Она нетерпеливо перебила меня:

— Я все знаю! Не ходите кругами. Вас интересует та злополучная ночь, когда погибла Надя Комиссарова…

Дюжева запнулась. Я не сомневался, что дальше она скажет: «В ту ночь Валентина была у меня».

— Кто может подтвердить это? — спросил я.

— Что «это»? — Дюжева была сбита с толку.

— Что Валентина была у вас.

— Если вы знаете, зачем подтверждать?

— Надо соблюсти формальность.

— Я подтверждаю.

— Вы утверждаете. К сожалению, это не одно и то же.

— Вам-то чего сожалеть?!

— В интересах Валентины Михайловны. Постарайтесь вспомнить.

— Мне незачем стараться. У меня прекрасная память. Никто не может подтвердить, потому что мы с Валентиной были вдвоем. Вдвоем, понимаете?

— Понимаю. Вы сказали «когда погибла Надя Комиссарова»…

— Да, я так сказала. Иного слова не подберешь. Самоубийство или убийство, все равно это гибель.

— Вы придерживаетесь мнения…

— Мнение посторонней женщины вас должно интересовать меньше всего. Могу сказать твердо: если это убийство, то Валентина не имеет к нему никакого отношения. Абсолютно никакого! Валентина и убийство… Уму непостижимо!

— Чем объяснить, что Валентина Михайловна вчера заявила: «Это я убила Надю», а потом, хотя вы пытались всячески помешать ей, утверждала, что виновата в смерти Комиссаровой?

— Надо знать Валентину, чтобы понять, почему она несла этот бред.

— Так объясните, почему?

— Вы скажете, что я предвзята. Впрочем, мне все равно. О мертвых не говорят плохо. Но я не могу говорить о Наде Комиссаровой хорошо. С моей предвзятой точки зрения, Надя Комиссарова была стервой, эгоистичной и завистливой стервой. Достаточно одного того, как она поступила с этим несчастным Головановым. Он бросил к ее ногам все — семью, карьеру, состояние, будущее. Она походила по всему этому, и в сторону с извинениями. А то, что все это уже было растоптано, ею же растоптано, наплевать. Я ее терпеть не могла и избегала, а Валентина жалела. Они часто встречались, тем более что работали в одном театре. Комиссарова была хорошей актрисой. Но актерская судьба, знаете ли, изменчива. Сегодня тебе дают роли, завтра — нет. Нет ничего более безжалостного, чем сцена. Ни груз заслуг в прошлом, ни звание, никакие заслуги не помогут, если вдруг тебя переиграл даже студиец. Каждый день надо доказывать свою незаменимость на сцене, что ты актриса, хорошая актриса. Каждый раз все сначала. У Валентины актерская судьба сложилась иначе, чем у Комиссаровой. Сначала — ни одной роли, а потом гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Комиссарова распустила слух, что Валентина получает роли потому, что стала любовницей Герда. Вроде все логично. Когда Комиссарова получала роли, она была женой Андронова. Но неправда. Для Валентины понять — значит простить. Она простила Комиссарову. Более того, у Валентины появился комплекс вины. Она все больше проникалась чувством, что обделяет Комиссарову, и дошла до того, что отказалась от роли Офелии в пользу Комиссаровой. Это настолько необычно в театре, что даже Андронов дал согласие. Комиссарова не знала, кому обязана будущей ролью, да и не поверила бы, узнав. Она, конечно, была счастлива. Столько лет без ролей, а в театре что ни сезон, то премьера, и вдруг — Офелия! Не знаю, что произошло с Андроновым, но двадцать седьмого августа утром Андронов вызвал к себе Валентину и сказал, что Офелию будет играть она. Наверно, на этом настаивал Герд. Можете представить положение, в котором оказалась Валентина? Она считала неэтичным держать Комиссарову в неведении и в тот злополучный вечер, поняв, что, несмотря на обещания, Герд ничего не скажет Комиссаровой, сама сообщила той о принятом руководством театра решении. Вот почему Валентина сказала, что убила Комиссарову.

— В котором часу Валентина Михайловна приехала к вам в ту ночь?

— В пять минут третьего.

Выходило, что Голубовская час добиралась до стадиона «Динамо», где в доме напротив жила Дюжева. От «Молодежной» до «Динамо» двадцать минут езды.

— Взглянули на часы?

— Я все время глядела на часы, потому что ждала Валентину и беспокоилась за нее. Она ушла от Комиссаровой в час, но долго не могла поймать такси.

— Утром Валентина улетала. Разве не логичнее было бы, если бы вы поехали к ней?

— Нет, не логичнее. У Валентины нет швейной машины, а у меня есть. Я шила для нее платье.

— Значит, вы всю ночь шили?

— Да, говорили и шила.

— Вам не доводилось видеть на Комиссаровой бриллиантовое колье?

— Колье? Никогда не видела. И Валентина никогда не говорила о колье. А вот кольцо с бриллиантом видела. Помнится, кто-то спросил у Комиссаровой, откуда у нее кольцо. Она ответила невнятно, вроде того, что это наследство. Покойная умела наводить тень на ясный день.

— Скажите, почему Валентина Михайловна вернулась из Венгрии раньше группы?

— Я ее упросила. У нас же были на руках путевки. Я с большим трудом их достала. Не хотелось терять два дня. К тому же меня могли поселить с кем-нибудь…

— Вы ее уговорили не являться к следователю и даже не звонить?

— Она звонила несколько раз. Никого не застала. Голованов дал ей телефон следователя и ваш.

— Они встречались с Головановым?

— Да, они были на могиле Комиссаровой. Надо идти. — Дюжева встала.

— Спасибо, Вероника Борисовна. Мы еще увидимся.

— Зачем?

— У нас существует такая бюрократическая форма, как протокол.

Она ничего не ответила и ушла.

Солнце стало припекать. Я пересел в тень.

Часы показывали половину восьмого. Именно в это время Голубовская уехала домой от Дюжевой. Старик, сосед Голубовской, показал, что она пришла в восемь утра. Полчаса на дорогу…

Я поднялся на восьмой этаж, надеясь, что Валентина Голубовская уже проснулась. В коридоре толпились отдыхающие и что-то шумно обсуждали. Вдруг они как по команде смолкли и расступились. Из номера Голубовской санитары вынесли носилки. На них лежала Голубовская. Закрытые глаза. Мертвецкая бледность. Меня пронзила страшная мысль, что она убита, но хватило разума сообразить, что мертвую не несли бы с открытым лицом. Из номера вышел врач. Я шагнул к нему и решительно взял за локоть.