* * *

Было господину Лопесу под шестьдесят. Приехал он на футбольный чемпионат в Мексику из Эквадора и рекомендовал себя президентом ассоциации независимых поэтов.

— Скажи, Саша, — простодушно поинтересовался Какабадзе, — а может ли быть зависимый поэт?

— Еще как, взгляни хотя бы на список членов союза писателей СССР.

— Убедил, — с ходу врубился Миша.

На лице Лопеса была написана гордыня. Он считал, что все радости и прелести этого мира должны принадлежать ему одному. Едва мы сели в автобус, который должен был одним махом зашвырнуть нас за четыреста километров в горы, «серебряную столицу» Таско, Лопес попросил журналиста и поэта Игоря Тарабрина освободить для него переднее место, и пока поднимались ослепительные хостесы, отобранные на конкурсах в Европе и обеих Америках, оценивающе разглядывал их, прикидывая, кого пригласить на соседнее место. Наконец, сделав выбор, полуобернулся к интернациональной команде журналистов.

— Господа, прошу помнить, что эти два места до конца нашего пребывания в Мексике будут принадлежать мне и несравненной Терезе.

С этими словами эквадорец непринужденно положил руку на точеное плечо Терезы, та заученно улыбнулась в ответ.

— Готов на пари, — флегматично произнес Миша Какабадзе, — старикашка рассказывает ей, какой он знаменитый поэт.

— Сейчас проверим, — отозвался Игорь, не поленился, поднялся с места и направился к Терезе. Вообще-то Игорь прекрасно владеет немецким, но когда заставляют обстоятельства, он может вполне сносно изъясняться по меньшей мере на половине существующих в мире языков. Сейчас обстоятельства заставляли; сделав над собой небольшое усилие, он спросил у Терезы, догадывается ли она, кто сидит рядом с ней?

— О да, конечно, — тотчас ответила она. — Президент поэтов, давно-давно мечтала познакомиться с настоящим поэтом, — опустив ресницы, она медленно подняла их и бросила восхищенный взгляд на соседа. Тот принял этот знак как нечто легко объяснимое.

Чувствовалось по всему, что дон Лопес проводил лучшие годы своей жизни в отрыве от широких масс, не догадываясь, что кроется за опасным этим отрывом и к каким печальным последствиям он в конце концов приводит.

Старикашка писал без передыха все четыреста километров, и если сложить в одну линию строки, вышедшие из-под его Вдохновенного пера, то она не многим уступила бы длине нашего рейса.

— Теперь ты понимаешь, что значит: призвал к священной жертве Аполлон? — спросил Миша у Игоря.

— Теперь только и начал понимать, сидит и строчит, даже в окно не глянет, вот это усидчивость, — откликнулся Игорь, считавший плодотворным месяц, когда ему удавалось написать восемь поэтических строк.

Ни тот, ни другой, однако, не догадывался, кто станет настоящей жертвой творческого экстаза.

Обычно пишут так: «Мы завершили долгое путешествие усталые, но довольные». Про нас точнее было бы сказать: «усталые, но голодные». За все время не было ни одной остановки, позавтракали мы ни свет, ни заря, поэтому души враз просветлели, когда нас призвали к шикарно накрытому столу. Хостесы, на приглашение которых не поскупился оргкомитет чемпионата, должны были скрашивать дни полные тревог как «пишущей», так и «электронной» братии; теперь они помогали нанести последние штрихи на натюрморт, тянувшийся из одного конца обширного стол а до другого.

Едва наполнили вином бокалы, едва застучали ножи и вилки, дон Лопес попросил слова. Он сидел, по-наполеоновски сложив руки, перед ним лежал блокнот… Предчувствие какой-то беды повисло под резным потолком с хрустальными люстрами. Глаза эквадорца излучали холодный блеск и как бы говорили: «Мне жаль вас, думающих только о пище и так прискорбно забывающих о пище духовной, сейчас вам дадут прильнуть к волшебной кринице, умолкните и слушайте! И передайте потомкам все, что посчастливится услышать в сокровенную эту минуту».

— Господа, — произнес громовым голосом, так плохо вязавшимся с хилой его фигурой, дон Лопес. — Пока вы любовались райской природой Мексики, безусловно, одного из чарующих уголков земли, я писал поэму, посвященную нашей несравненной Терезе. Сейчас я вам ее прочитаю…

— Всю? — спросил слегка дрогнувшим голосом Какабадзе.

— Я не понимаю вашего вопроса, да, всю. И прошу подойти

ко мне очаровательную Терезу. А вас, господа, встать. Потому что стих мой о Юной Деве. Таким стихам воспитанная публика внемлет стоя.

Приглушенный ропот отчаяния пронесся из конца в коней зала. Делать было нечего. Мы встали.

— Пожалуйста, постарайтесь не пропустить ни одного слова, — попросил Миша переводчика, стоявшего между нами.

— Вы серьезно? — спросил тот, скривив рот.

— Вполне.

Дон Лопес начал читать, отчаянно жестикулируя и подвывая на самых патетических с его точки зрения местах.

Переводчик, стараясь не отстать от него, шептал:

— О райский день, о день блаженства. Благодарю тебя зато, что ты послал моей душе, душе мятежной и уставшей минуты трепетного счастья. Зовется счастие Терезой. Казалось мне, я видел все — людскую низость и коварство, сердца изъеденные молью, глаза завистников, не чтящих моих стихов крылатую упругость…

— Неужели на самом деле встречались люди, неспособные оценить эту самую, как ее, крылатую упругость? — спросил Миша у переводчика.

— Увы, увы, находились, недостойные, — одними только губами ответил тот.

Но и это легкое сотрясение воздуха уловило чуткое поэтическое ухо эквадорца. Оторвавшись от блокнота, он бросил уничтожающий взгляд в сторону Миши.

— Не буду, небом клянусь больше не буду, — молитвенно сложил Какабадзе руки на груди.

Слегка отпив воды, Лопес перевернул страницу. Мы продолжали стоять.

Я вспомнил услышанное когда-то давно: дирижеры живут долго, потому что всем своим существом ощущают благоговение понимающей и сопереживающей аудитории… Эти флюиды благожелательности, мол, и есть главный источник не только дирижерского, но и всякого творческого долголетия.

Если бы дону Лопесу был о дано ощутить наши флюиды, он, без сомнения, рухнул бы, как подкошенный, не дойдя до второй главы. Но он продолжал преспокойно читать, и я понял, сколь надуманна та самая теорейка про дирижеров.

— Казалось мне, я видел все, — продолжал вслед за поэтом переводчик. — И еще три раза подряд та же самая ахинея, — добавил толмач от себя. — Повторяется старикашка.

— А вот тебя я не видал, когда ж увидел, просиял и понял как прекрасен мир… Вас ждет изысканнейший пир, так наполняйте ваши чревы, со мной же будет дама черви со звонким именем Тереза.

С этими словами дон Лопес смачно поцеловал хостесу, предварительно известив онемевшую аудиторию:

— Конец первой главы, сейчас я познакомлю вас со второй.

— Сколько всего будет глав? — раздался голос из дальнего конца стола.

— Девятнадцать, по числу лет обворожительной Терезы.

— Может быть, не все сразу, может быть, вы нам продлите удовольствие? Завтра и послезавтра…

— Не надо откладывать, достопочтенный оппонент, назавтра то, что можно сделать сегодня, — находчиво парировал поэт.

— Свяжите его, — простонал Миша. — Еще немного, и я за себя не отвечаю.

Старший официант обратился к самому старшему официанту:

— Что будем делать? Давно пора подавать вторые блюда. Они остынут…

Тот только беспомощно развел руками.

…Когда через неделю предложили совершить путешествие в Куэрнаваку, мы дружно спросили, будет ли с нами дон Лопес. Нас клятвенно заверили, что нет, не будет, президенту предложена особая, индивидуальная, так сказать, программа времяпрепровождения. Мы облегченно вздохнули, но вдруг, о ужас, в последний момент появился сияющий эквадорец. Он решил поменять планы, ибо узнал, что сопровождать нас будет несравненная Эмилия, которой задумал посвятить очередную свою поэму. Мы бросились было к дверям, но те уже были закрыты, автобус набирал ход.