Сиди криво, суди здраво,

кади хмурый! —

просто нет в селенье сладу

с балагуром.

Он тихоня, а не знает

скорби-грусти,

на бедре его — из клена

чудо-гусли.

Он с зарею гусли тронет

ненароком,

тронет мягко их, а слышно,

ой, далеко!

Жницы, занятые в поле

жатвою жаркою,

серп бросают, оставляют

паламарки,

дружно хлопают в ладоши,

погляди ты!

Жницы в пляс уже пустились,

топчут жито!

Но и в полдень балагуру

не сидится,

и чем дальше, тем все больше

бед творится.

За селом, у речки бурной

и прохладной,

гусли слушают молодки,

бросив рядна.

Побросали все и пляшут

беззаботно,

а вода уносит в речку

их полотна.

Вот и вечер. Только гусли

не смолкают,

бабки старые у печки

подпевают.

Про очаг забыли бабки,

гаснет пламя,—

все останутся с сырыми

калачами.

***

Судит здраво кади старый, сидит криво:

«Дай-ка гусли, погляжу я, что за диво!

Под рукой твоей чуть дрогнут чудо-струны

сразу станет юность буйной, старость –

юной!»

Забренчал на гуслях парень, тон наладил,

старый кади свою бороду погладил.

Бьет по гуслям, щиплет струны золотые,

старый кади закрутил усы седые.

Тут судью как будто что-то подхватило, –

это сердце в нем забилось, заходило.

Балагур лишь глаз прищурил, хитро глядя,

как притопнул каблуками старый кади.

Как качнулся, как подпрыгнул его милость,

аж чернильница упала и разбилась.

Иски, жалобы, бумаги – все измято

полетели циркуляры, как цыплята!

«Эй, играй, да побыстрее, Бога ради!

Божий дар не осуждает старый кади!

Раздавай веселье юным, юность —

старым,—

ведь не зря народ гордится божьим

даром!»