Ариадна Эфрон рассказывала нам, какое впечатление произвело это событие на Марину Ивановну, боявшуюся автомобилей и лифтов, и о том, как она мысленно представляла себя в кабине самолета и что эти переживания, в частности, побудили ее приняться за поэму, которую она назвала "Поэма Воздуха". Полет Линдберга был, разумеется, лишь внешним поводом. Внутренний повод был еще не исчерпан и продолжал оставаться в душе поэта: Райнер Мария Рильке, его уход. Пожалуй, ни в одном цветаевском произведении не были связаны столь нерушимо внешнее и внутреннее: быт и бытие, как в этой поэме, которую Марина Ивановна датировала: "В дни Линдберга".

"Поэма Воздуха" — это рассказ о том, как чувствует себя человек (автор, Поэт) в надземной стихии, от чисто физических ощущений до философских, "астральных" прозрений. Продолжение поэмы "Попытка комнаты", которая — предтеча ее, как и письма к Рильке, где читаем: "Глубоко погрузить в себя и через много дней или лет — однажды — внезапно — возвратиться фонтаном, перестрадав, просветлев: глубь, ставшая высью… В другом человеке мне принадлежит лоб и немного груди… Мне нужен звучащий свод. Сердце звучит глухо".

И еще — "Новогоднее", также предвосхитившее "Поэму Воздуха".

Нет "поэта и праха", "духа и тела": есть некое целое третье. В философском смысле это "третье" есть творчество, и оно бессмертно. Рильке, воплощенная поэзия, — не ушел, не исчез: он остался как Гений вдохновения и поэзии, ощущаемый для тех, кто любил поэта при его жизни, — именно так следует понимать Цветаеву. Не забудем и повторим, что и "Новогоднее", и "Попытка комнаты", при всей их отвлеченности, "астральности", вдохновлены были абсолютной конкретностью. Так и в "Поэме Воздуха", где описания физических ощущений переплетены с философско-поэтическими озарениями. Отдельные места поэмы можно толковать многозначно — из-за многообразия их смысловых переливов.

При всем том необходимо понять, что в первых строках поэмы автор поместил себя в одиночную кабину самолета, дверь которого отделяет его от неведомой стихии, куда он через несколько мгновений вступит.

Кто этот "стоявший" перед дверью во тьме, уподобленный неотвратимому гостю, который "без стука ждет", уверенный в хозяйском зове? Эта "уверенность в слухе и сроке… Уверенность в ухе ответном: твоя во мне" — кому она принадлежит? Не Гению ли поэта, парящему над ним, который вот сейчас должен принять его в свою стихию, умчать ввысь? Скорее всего, именно так, и дверь начинает приобретать символическое значение, оставаясь в то же время и реальностью: "Еще бы немножко — Да просто сошла б с петли От силы присутствья Заспинного…"

И внезапно — абсолютно реальное описание момента отрыва от земли: "Пол — плыл. Дверь кинулась в руку…"

Реалистически: "качка", потеря равновесия, дурнота. Символически: исчезновение двери — последней преграды между стихиями — этой и той. Происходит то же, что в финале поэмы "Попытка комнаты": "Пол достоверно брешь", "Потолок достоверно плыл"…

Начинается вхождение поэта, вместе с незримым "Им", в воздух, ввысь: "Лестница, как лестница, Час, как час (ночной)". ("В небе лестница", — писала Цветаева в "Новогоднем"). Новая стихия имеет цвет тьмы, ночи. Глаз человеческий становится бесполезным, и поэт отрекается от зрения:

Тот, что рядом, — незрим, неощутим, однако осязаем как двойник поэта: "Чудится? Дай вслушаюсь: Мы, а шаг один! И не парный, слаженный, Тот, сиротство двух…"

Но обычными словами здесь выразить что-либо невозможно, и поэт вынужден отречься от Слова:

В этой стихии все наоборот: тьма имеет цвет, молчание имеет звук. Незримый "Некто" сливается с поэтом, становится им, забирая у поэта его дыхание:

Конец? Нет, напротив: начало:

"Жизнь и смерть давно беру в кавычки, Как заведомо-пустые сплёты" ("Новогоднее"). Смерть не конец, а продолжение бытия, только в другом состоянии. "Тут-то и полет!.. Курс воздухоплаванья Смерть, где всё с азов, Заново…"

"Вместо мозгового полушарья — звездное… Всё как не было, и всё как будет" ("Новогоднее").

В плане условно-сюжетном в "Поэме Воздуха" говорится о полете не по горизонтали (Линдберга вдоль земли), а по вертикали, прочь от нее.

Горизонталь и вертикаль. Горизонталь жизни и вертикаль духа, быт и бытие — родные цветаевские категории. Однако нам представляется, что при работе над "Поэмой Воздуха" (и, вероятно, не только над нею, но в данном случае это особенно заметно) Марина Ивановна подсознательно находилась под влиянием мыслей своего старшего друга, Сергея Михайловича Волконского, — мыслей, запечатленных в вышедшей три года назад его книге "Быт и бытие". Суждения Волконского о горизонтали и вертикали как о категориях философских, пусть и неоригинальные, взятые из вторых и даже третьих рук, были, без сомнения, дороги Цветаевой и, возможно, даже совместно с нею "рождены" (глава "Чет и нечет"):