Я не стал дожидаться, когда тошнота дочки замполита перерастет в полноту, и быстро записался в добровольцы.

Нас, добровольцев, в количестве двух батальонов погрузили в самолеты, и мы улетели в сторону конфликта.

После успешного завершения военной операции нас, уже героев, к большой моей радости, вернули не в Баку, а в Каунас.

Там на плацу, перед строем, нам вручили правительственные награды, это давало возможность поступить в любой вуз страны без конкурса.

И я после «дембеля» [9] поехал не домой, а в город-герой Ленинград.

С орденом, полученным за защиту интересов Родины на Синайском полуострове, я легко поступил в Ленинградский юридический университет. Получив приказ о зачислении и место в общежитии, я отбыл наконец-то к себе на родину.

И не то чтобы меня сильно тянуло домой, просто перед тем, как отправиться добровольцем на войну, я отослал свое зеленое пальто маме и теперь решил его забрать с собой на учебу.

Дома все было по-прежнему.

Папа продолжал икать и теперь лежал на месте бабушки.

Но если глаза бабушке я закрыл монетками, то папе рот заткнули детской резиновой клизмой, которая, когда он икал, испускала пукающие звуки.

Старшая сестра, окончательно разочаровавшись в мужчинах, теперь жила с маленькой мохноногой женщиной. Ноги этой женщины напоминали сестре бабушкины рейтузы, которые она очень любила в детстве.

А младшая, не успев выйти из колонии, опять села за грабеж мужчины в пальто с применением все той же папиной бритвы. Ей эту бритву дяди в погонах упорно возвращали после очередной отсидки.

Мама же перестала шить на соседей. И принялась перешивать старые вещи из пунктов приема вторсырья в первоклассный импортный товар.

Мамин «импорт» разлетался молниеносно.

Особенно самопальные джинсы из крашеного брезента.

Благодаря этой маминой инициативе наше семейство стало потихоньку обживаться: появились телевизор, утюг и даже унитаз.

Мое зеленое пальто я нашел у порога.

На нем спал неясной породы кот, с одним глазом и хитрой улыбкой.

Он никак не хотел отдавать мне мою собственность, но, получив пинка, улетел, как птица, в форточку. А еще говорят, будто кошки не летают.

Упаковав зеленое пальто, я поцеловал маму, вечную труженицу, нажал пару раз на клизму, торчащую из папиного рта, с порога помахал сестренке, расчесывавшей волосы на ногах своей подруги, и умчался в город-герой Ленинград.

В университете учиться было интересно.

Экономику нам преподавал ветхий профессор с клюшкой, выходец из какой-то полудикой народности, обитающей в Нерчинске. Туда некогда ссылали «декабристов», а затем большевиков, коммунистов, за коммунистами: оппортунистов, троцкистов, космополитов, диссидентов и немногочисленных пока олигархов.

Профессора этого мы прозвали Шаманом. С детства одна нога у него была короче другой, и поэтому на охоту соплеменники его не брали. Вот он от безделья читал и читал, читал и читал единственную на весь Нерчинск книгу «Капитал» Карла Маркса, забытую кем-то из ссыльных революционеров. А читая, так полюбил, что выучил ее наизусть.

И когда «это чудо» выросло, его как необычный экземпляр привезли из Нерчинска в Ленинград. Здесь ему без диссертации, как представителю малой народности, присвоили звание профессора и направили в наш университет преподавать политэкономию загнивающего капитализма.

В своей жизни он так и не прочитал больше ни одной книги. И говорил исключительно цитатами из «Капитала».

Среди студентов чудаков тоже хватало.

С нами учились эфиопы, румыны, йеменцы и даже один монгольский национальный поэт – вроде нашего Пушкина в Монголии.

Он хоть и был поэтом, но унитаз за четыре года так и не освоил. Как приспичит, идет в туалет, сядет в уголке мимо унитаза и упрямо делает свое дело, сочиняя при этом стихи.

Хорошие ребята были из Анголы.

Постоянно просились с нами в баню, хотели отпарить свою черную кожу добела. Это я как-то сказал, пошутив, что русские раньше тоже были черными, но березовыми вениками в бане отпарились добела. И они поверили.

Как верили всему, чему их учили в СССР.

После третьего курса меня и еще четырех студентов отправили на двухмесячную практику в Ригу. Руководитель нашей практики принял нас в своем кабинете, ощупал наши мышцы, осмотрел зубы и отправил в Юрмалу, к себе на дачу. Полоть и копать грядки на его огороде.

А поскольку Юрмала была курортной зоной с огромным количеством ресторанчиков и скучающих девушек, мы возражать против такой повинности не стали.

Вначале обошли все ресторанчики.

Потом познакомились с девчонками – патрульными ГАИ. Они съезжались со всего Союза, убегая от несчастной любви в рижский спецбатальон, единственный в стране, куда принимали девушек.

И на всех перекрестках Риги стояли элегантные регу лировщицы, в юбочках и пилоточках.

В выходные, свободные от сельхозработ на даче, дочь руководителя практики, коренная рижанка, устраивала нам, практикантам, экскурсии по их красивому, древнему городу.

Начинала она с центра Риги от памятника Свободы.

У него она произносила длинные патетические речи.

О свободе малых народов и о русских, душивших эту свободу.

О проспекте, который сейчас называется именем Ленина, а ранее назывался Гитлер-штрассе.

О тех инородцах, которые приходили в их красивый город и переименовывали их улицы.

От столь длинного и туманного предисловия экскурсанты скучали и расходились, кто куда.

Оставался один я.

Она невозмутимо продолжала для меня одного эту познавательную речь. А затем, не спрашивая, вела меня в огромную рижскую коммуналку, к своей подруге. Подруга, как правило, ждала нас уже в пеньюаре.

Позже я узнал, что у них, коренных рижанок, было принято делиться друг с другом нами – русскими дикарями.

Во время любви они разговаривали между собой только по-латышски, явно не считая нас, варваров, разумными существами.

Дикари и есть дикари.

Хотя, как я понимал в конце каждого секс-сеанса, мы, дикари, все же были неплохи в постели.

Когда закончилась практика, я вез домой в портфеле бутылочку рижского бальзама, в кармане зеленого пальто открытку с видом Домского собора, перепачканную поцелуями веселых девушек ГАИ, а под зеленым пальто – венерическую болезнь от чопорных коренных рижанок.

На последнем курсе я успешно излечился от последствий рижских любовных похождений, потерял открытку с наивными поцелуями юных гаишниц и уже стал упаковывать свое зеленое пальто для дальнейших подвигов во славу Отечества. Но перед самым распределением нам вдруг назначили лыжный кросс в двадцать пять километров.

Может, кому-то эта дистанция и могла показаться смертельной, но только не мне. Я был уверен на все сто процентов, что с кроссом у меня проблем не будет.

И не было бы.

Но именно накануне забега ко мне подошел мой университетский друг и попросил помочь перевезти мебель своей знакомой, заведующей детским садом, со старой квартиры на новую.

Ему я отказать не мог.

Мы с ним подружились еще в момент сдачи вступительных экзаменов. Он, как и я, уже отслужил в армии, только не ВДВ, а в морской пехоте. Это тоже вроде десанта, только на море.

У него был нагрудный значок «За дальний поход», и это дало ему право, как и мне, поступить в университет вне конкурса.

Отец его был героем Великой Отечественной войны и занимал должность первого секретаря райкома в одной из северных областей. Во времена хрущевского кукурузного бума [10] убежденный партиец пытался, исполняя решение партии, засеять кукурузой весь свой район. За что был снят, но уже во времена брежневского «застоя» [11].

Из-за этих папиных инициатив друга в школе недолюбливали и дразнили «райком, исполком». А учительница по каждому поводу и без била указкой по голове.