(ее глубине, подлинности, интенсивности!)

4. Нет панциря лучше

… и вместо серьезного, честного разговора в этом месте обычно слышится ехидный смех, а сам-то ты, Кузьма, на высоте своих требований? смолкнул веселия глас, уже и возбудительные напитки не действуют, пробила усталость, “среди разорванных колод, дремал усталый банкомет”, хмарь, сумерки, распутица, плачевное состояние, не до фиесты, веки их отяжелели, и они уснули, святой Антоний, притомившись, облокотился, возлег на рога дьявола, когда тот несся с ним над миром (Флобер. “Искушение Святого Антония”), вот здесь-то, начинаются пошлые подковырки, плоть немощна, гений общения, врач, вылечи самого себя, а затем учи нас танцу среди мечей, высоко паришь, где сядешь, жадно ждем поражения, посрамления, падения праведника, дождались, а ведь что-то было в том, как он жил, попробуйте опровергнете Кузьму, философию жизни, как чистую идею, как проблему, нет, не удается критика Кузьмы как экзистенции, как Платоновой идеи, как очищенной от мути антропологической истины, мелко плаваем, кое-что видно; смерть всегда является итогом, загадкой, тайной, что тут можно добавить, остается правой рукой чесать за левым ухом, что в духе постмодернизма, а постмодернизм — дух, душа современности; кончился весенний карнавал, “и дышат почва и судьба”, русская судьба, очень русская, русские тяжкие недуги, русские слабости, не поймет и не оценит “гордый взор иноплеменный”; в футляре, в гробу, который стоял в крематории, нет слов, глазам больно…

(там, впереди — огненное погребение, гиена огненная, гиена, пожиратель трупов, санитар леса, полосатая, водится у нас, длина около метра, отменный, занятный хвост, около тридцати сантиметров, имеет легкий, едва заметный фиолетовый оттенок, ночью слегка фосфоресцирует — ничего не скажешь, современно, гигиенично, “без церковного пения, без ладана, без всего, чем могила крепка”, в духе суровой, настырной, оглушительной, агрессивной, экстремистской, транснациональной, революционной эстетики двадцатых годов)

… он был красив, чисто, прилично выбрит, прилично подстрижены усы, на мертвом лице, почти неузнаваемом, просто не узнать, нет раздрызганности, нет амбивалентной, двусмысленной, блудливой улыбочки (сплошь да рядом, робкое, срывающееся, изолгавшееся, сколько дадите, неуверенность, трусливая неопределенность, наивная аморфность сознания, воля к аморфности, сумрачный, блудливый контрапункт: “ Я знаю, что сего комплимента не стою, но молчу, потому что знаю, что комплимента стою ” —“Агараки”), которую он вечно себе приклеивал, напяливал, за которую улиткой прятался — желтая кофта Маяковского; специфическая, агрессивная, пугающая красота мертвого лица, покоя, жесткость, футлярность, эманация чистой сухой, педантичной формы, лишенной жизни, эманация небытия, определенность, завершенность: объективизация. Танатос, от Кузьмы, можно и должно сказать, ничего не осталось(и вот рождается любопытный и, может быть, ой как может быть! поучительный плод: никому не известно, Кузьма, где твоя могила? ради бога и всего святого, не усмотрите в этом густопсовый, беснующийся романтизм, гофманиану, мистику, подоплека более чем банальна, это лишь наши постпохоронные сложности, муть, дрязги). Оговоримся, то что осталось, рассказы, эссе, дневниковые записи, не складываются в цельный, спокойный, полный образ Кузьмы, гениального Кузьмы, но не хотелось (и не хочется!) опошлять, говорить, что это просто неудавшаяся жизнь, вообще не идет о нем говорить в терминах пьянства, банального русского случая, в терминах неудавшейся жизни. В этой прямолинейной, пошлой правде проглядывает хула на поэтов и пророков всех времен, хула на Святого Духа

За все благодарю(предсмертный возглас Иоанна Златоуста)! Аллилуйя!

Кузьма — знаковая фигура, это Россия, русская идея! и мы на него порою киваем в свое оправдание. А история России удалась? революция не удалась, социализм не удался, перестройка не удалась, рынок не удался, дума не удалась, почему нас каверзно преследуют неудачи? плакать тянет! а там, у них, Европа, страна святых чудес, неужели Вебер прав, все дело в протестантизме, его этике, честность, точность, аккуратность, труд — кормит, лень — портит, протестантские страны богаты, трудяги, а у нас — так, странницы, странники, вместо того, чтобы работать, ходят от одного святого места к другому (Толстой, “Отец Сергий”, неточная цитата), самовар изобрели, спутник запустили, сельское хозяйство запустили, блоху подкуем, а вот лошадь не сумеем, “Руси есть веселье питье, не можем бес того быти” (“Повесть временных лет”)! Страшно, если Вебер говорит дело, следует — европоцентризм. А без Германии нет Европы. “Германия — мое безумство, / Германия — моя любовь” А мы, Россия, вне истории. А, значит, ничего не попишешь, никуда не денешься: Гитлер прав, на территории среднерусской равнины живут неандертальцы, которые даже сортиром не умеют пользоваться, гадят, пачкают стены, “стиль души” (Шпенглер), посмотрите их уборные на вокзалах, посмотрите уборные в деревнях, хотя бы и в северных, нет уборных, под ветер ходят, хлев используют. Зачем истреблять, будем держать в резервациях, китов, тигров не уничтожает наступающая, новая цивилизация. Не следует быть математиком, логичным, и вот уже 30 лет, каждый год 31-ого марта мы собираемся, поминаем Кузьму (“кузьминки”), чтим память нашего фельдмаршала, последние годы это случается после панихиды в церкви “Живоносный источник”, затем стремглав летим к Гришке Натапову, младшее поколение тоже чтит Кузьму, в этом году Кузьме было бы — страх и трепет! — семьдесят лет, тосты, за светлую память! накачиваемся, его рассказы читаем, мертвые остаются молодыми.

В эссе “О времени” Кузьма наградил нас перспективной и выразительной формулой, что-то вроде символа веры, заповедей блаженства или на худой конец — воскресной проповедь, раскрывающая евхаристическую тайну:

“И ни в коем случае, если ты поэт, нельзя писать”.

“Мысль изреченная есть ложь”.

Это — волки от испуга скушали друг друга. Попытка статикой выразить динамику, Члено(да, да)вредительство. Мир это Храм, а не мастерская.

Без чуда нет мира, как нет его без поэта. Без влюбленного.

Остальные — циники, иначе — бессильники. Боятся и разлагают собственную любовь — признак ничтожедушества, невлюбленности. Капитуляция, трусливое признание несоответствия, а не: “Вот я весь, я вышел на подмостки”(Ба, погодите, так ведь это тобой нелюбимый Пастернак? “Гамлет”? основной вариант: “Зал затих, я вышел на подмостки” Еще прокол!) “Опять безумной девы стон, опять победа Фортинбраса”(Это — Муравьев, “Гамлет”) .

Нет панциря лучшего, чем тельняшка(все время язык чешется, тянет возразить тебе: а деревянный бушлат не лучше?) .

Тютчев решил историческую задачу, но на всем его решении отложилось геттингенское образование.

Недаром немцам так удаются книжки о гигиене брака. “Любимые притом”, и Майданики(удар ниже пояса, но удачен! восхищение!) .

Не в Марбург надо ехать, а на Кавказ!…

5. Для мудреца как собеседник…

(на эту тему вроде можно читать его “Агараки”, сулит, описывает рай и нечто. “ Сегодня, утром пытался (заметьте, в час гулянья —заметили, запомнили) достать собаку (хотелось словом перемолвиться”— (с аппетитом углядели нечто, на ус намотали, неужели больше не с кем словом перемолвиться? ты вроде там с Эн? Гамлет у Шекспира с черепом разговаривал, “для мудреца как собеседник, он стоит головы живой”, еще вспомнили несчастную Анну Каренину, вспомнили ее внутренний монолог: — “Ничего вам не весело! и собака вам не поможет!” Так-то. Получается, рай-то рай, скорее потуги на рай, все помехи, изнанка, мура и мурашки, чача, пиво, нечто гложет, девальвация, какая-то кошка под дождем, он в Агараки с Эн, с самой Эн, абсолютный вкус, гениальный имитатор, что еще, казалось бы, требуется для счастья, Ахматова, правда, говорила об “одиночестве вдвоем”. Не будем вникать, копаться, заглядывать бессовестно в чужие окна, горько всплакнем по другому поводу: Отъездились!На Кавказ, господа хорошие, отъездились! Грустно вздохнем, что нам остается, разведем руками, воздержимся от безумных и сбивающих с толка сумбурных, сложных речей…