"Синие! — воскликнул тогда один из предводителей "зеленых", — мир и дружба — прочь Юстиниана! Изберем в императоры одного из потомков Анастасиевых! Да здравствует Ипатий и Помпей!"
— Да здравствуют! — воскликнули тысячи людей, сами не понимая, кому желают здравия. "Синие" требовали объяснений, условий, соглашались избрать Ипатия и Помпея, если они утвердят права их и преимущества,
Тысячи бросились между тем к жилищу Ипатая и Помпея, окружили дома их и вызывали громкими кликами обоих братьев, Братья явились, отреклись от безумного избрания, умоляли народ опомниться. Помпей бежал и скрылся. Но Ипатия схватили и насильно повели на Ипподром. Супруга его выбежала к народу, со слезами просила отпустить Ипатия; ее не слушали. Насильно привлечен был Ипатий на площадь Ипподромскую. "Зеленые" возглашали его имя; "синие" еще колебались.
Юстиниан услышал о новой перемене дел, потерял всю бодрость, велел переносить из дворца на корабли сокровища и драгоценности. Еще несколько мгновений, и он мог лишиться престола. Феодора, эта развратная плясунья, позорившая собою трон императорский, спасла императора.
— Остановитесь, — говорила она смятенному сонму вельмож и царедворцев, — если император потерял бодрость — он не император более — я заступлю его место! Смерти ли бояться? Все мы при самом рождении осуждены умереть. Царь не должен переживать потери престола. Беги, Юстиниан, но для меня престол мой будет гробом. Кто смеет противиться мне? — вопрошала она, обращая кругом пламенные взоры.
"Никто, государыня! Повели, и мы умрем за тебя и твоего супруга!" — воскликнул Велизарий, устыдясь, что его, страшилище персов и вандалов, победила твердостью духа слабая, развратная женщина.
Юстиниан безмолвствовал.
"Итак, — говорила Феодора, — прочь корабли, возвратим престол наш, или, клянусь Богом, что Вукалеон будет моею и вашею могилою!"
Начали совещаться. Известие о раздоре "синил" и "зеленых" принесено было во дворец.
"Мы спасены!" — воскликнула Феодора,
Немедленно поскакали на Ипподром многие царедворцы. Там, на седалище, покрытом багряным ковром, находился печальный Ипатий; на голову его, вместо короны, повязали какое-то драгоценное ожерелье. Слезы текли из глаз его, и с ужасом внимал он дикому спору "синих" и "зеленых", теснившихся окрест его.
— Синие! Император Юстиниан призывает вас к себе, — кричали царедворцы, прискакавшие из Вукалеона, — он прощает вам все вины, все проступки ваши, и отныне, императорским словом его — уничтожаются навеки зеленые, еретики и философы. Только вы одни будете владыками Ипподрома! Император отдает в руки ваши всех "зеленых" — смерть им, погибель всему, чем владеют они!
"Да здравствует Юстиниан! смерть зеленым!" — возопили "синие", и мгновенно разделился Ипподром. Все "синие" собрались на одной стороне его.
Еще не успели опомниться "зеленые" от изумления, звук труб возвестил прибытие трехтысячного легиона, под предводительством Велизария. С криком: "Смерть зеленым!" воины окружили Ипподром. "Смерть зеленым!" — кричали "синие", поражая врагов. "Да здравствует Юстиниан!" — воскликнул Велизарий, ухватив Ипатия и влача его по Ипподрому. "Да здравствует Юстиниан!" — раздалось в толпах народа, едва идол его был низвержен. Следствия были желанные — Ника исчезла, когда головы Ипатия, Помпея и восемнадцати родственников и друзей их были воткнуты на колья перед Вукалеоном. Три дня позволено было после того "синим" — убивать всех, кого почитали они зелеными. Innumeris populis in circo trucidatis (бесчисленное множество народа было убито в Цирке), говорит хладнокровно Аммиан Марцеллин. От тридцати до сорока тысяч человек, говорят другие, погибло в эти три дня на Ипподроме. Три дня очищали потом Ипподром, и пропонтидские волны не успевали уносить трупов, бросаемых с берега царьградского. Гибель сокровищ, богатств, имений граждан была бесчисленна.
Через неделю Юстиниан торжественно ехал по улицам царьградским благодарить Бога во влахернской церкви за избавление его и царства от погибели. Сам он, его вельможи, Феодора были в синих платьях. "Синие" шли впереди, возглашая победу, и весь Царьград запестрел флагами и значками победительного цвета.
Имя зеленых было предано проклятию, наравне с названием философов и еретиков. Юстиниан воздвигнул чудо зодчества на место сгоревшей Софийской церкви.
Тридцать три года царствовал после того Юстиниан, и Ипподром, где несколько времени являлись только одни "синие", покорствовал его воле, отзывался торжественными похвалами императору. Но прошло несколько лет, и — ослепление непонятное — "зеленые" были торжественно восстановлены. Тишина игр не прерывалась однако ж буйством. Обе партии потеряли свою пагубную силу. Хитростью и тайным преследованием Юстиниан успел подорвать могущество "синих". Начальники их погибли под кинжалами тайных убийц. "Пропал, как "синий!" — сделалось поговоркою в Царьграде, когда кто-нибудь погибал внезапно и безвестно.
— Синие! помните, что Юстиниана нет более! Зеленые — он жив! — говорил Юстин, наследуя своему дяде.
События летели. Смятения и междоусобия беспрерывно раздирали империю. Настало время новых волнений православия, когда Лев Исаврийский и Константин Копроним объявили себя защитниками новой ереси иконоборцев. "Зеленые" восстали тогда, мстя за свое продолжительное угнетение; вражда, переданная в заветах отцов, снова обагрила кровью стогны Царьграда. Утверждение Македонской династии на царьградском престоле восстановило тишину церкви. Уже не видно было и малейших следов тайного язычества, и дух ересей отзывался только в одном иконоборстве. От партии "зеленых" отстали все философы, потому что уже давно не было памяти их. Направление партий Ипподрома приняло совершенно особенный характер; Ипподром сделался местом сборища богачей и вельмож, которые, под именем синих и зеленых, спорили только о том, кто кого превзойдет роскошью и великолепием. Их оставляли в покое. Казалось, что Царьград, утомленный бурною жизнью, отказывался от всякого участия в политических изменениях. Перевороты совершались в чертогах императорских, и, засыпая под властью одного императора, просыпаясь под властью другого, жители Царьграда хладнокровно шли присягать новому императору по голосу глашатаев. Еще странное изменение оказалось в царьградских нравах: Василий Македонский, Лев Премудрый, Константин Порфирородный не только не старались преследовать учения и философии — они сами показывали невиданный до того времени пример государей-писателей, объявляли милость свою всем ученым и поэтам. Но как Ипподром представлял только сборище праздных юношей и беспечных стариков, так науки и учение, ободряемые императорами, были странным зрелищем мелких споров схоластических и выписок из древних писателей. Уже триста лет прошло, как Ника нанесла последний удар учению и философии; половина Царьграда не умела даже читать и спрашивала: что такое значит книга? Но императорский дворец наполнился однако ж учеными людьми. Такими почитались тогда те люди, которые читать умели. Нашлись даже писатели, прозаики и поэты и громко славили мудрость Царьградскую. Поэты тщеславились тем, кто из них лучше напишет канкринские, или раковые стихи; явилась и философия: она состояла в соглашении идей Платона и Пифагора со смыслом Евангелия; в спорах о том: должно ли признавать святыми Платона и Сократа, или сии мудрецы, как язычники, мучаются в аду и подлежат проклятию? — "Не грех ли читать Омира?" — таков был вопрос, который долго обдумывали в школе философов, заведенной в Царьграде императором Львом. Тогда знамениты были: Георгий Амартол, Михаил Пселл, Кометий Хартуларий, Никита Квестор, Савватий Протоспафарий, Иоанн Комениат, Симеон Метафраст, Константин Цефалий, Феодосии Диакон. — Неужели вы не слыхали этих имен? Неужели не знаете, что сам Лев Премудрый написал поэму в двадцать шесть раковых стихов и девять эпиграмм сверх того? Что Феодосий Диакон сочинил поэму в пяти песнях на завоевание Крита; что патриарх Фотий составил тогда свой Мириовивлон из 270-ти книг, которые успел прочитать? А басни Никифора Василаки? А грамматические творения Михаила Синкелла и Феогноста? — Спросите у любого библиографа и эллиниста — он расскажет вам обо всем этом, укажет книги и издания, где вы можете видеть византийскую литературу X века, и уверяю вас, что она была гораздо выше русской литературы того времени.
