Эндре хотел сказать, что родители в старости получают от своих детей то, чего они заслуживают, но передумал, остановился около кровати отца и поправил галстук.
— Я хотел попросить у Бежи ключ от ее номера: мне негде переночевать.
— Тебе что, не дали номера?
— Свободных номеров нет.
— Пожалуйста. — Бежи протянула юноше ключ. — Комната рядом.
— Спасибо... Ну, я пошел...
— Уже уходишь?
— Я устал.
— Иди спи.
Варьяш сел на кровати, поправил подушку и дрожащей рукой потянулся за сигаретами. Эндре щелкнул зажигалкой и дал ему огня.
— Когда вы уезжаете? — спросил он.
Варьяш закашлялся, лицо его покраснело. Бежи бросилась наливать воды в стакан, но Геза жестом остановил ее.
— Хочешь поехать с нами? — хрипло спросил он сына, откидываясь на подушку.
Бежи поправила полы халатика и села на край кровати.
— Я не поеду в Пешт, — ответил Эндре.
— Не поедешь?
— А зачем? Никаких дел у меня там, собственно, нет.
— С сестрицей не хочешь повидаться? — На лице у Варьяша появилась ехидная улыбка.
— Я недавно видел ее.
— Ты мне об этом не говорил.
— А ты и не спрашивал. — Эндре крутил ключ на пальце. — Ну, я пошел спать, утром увидимся. Спокойной ночи. — Он повернулся и направился к двери, но на пороге его остановил вопрос отца:
— Где ты болтался до сих пор?
— Дело у меня было, — ответил Эндре и повернулся к отцу.
— Веселился?
— Ты же знаешь, я не из породы весельчаков.
Эндре почувствовал, что отцу очень хочется придраться к чему-либо, и присел на подлокотник.
— Я подождал, пока тебя усадили в машину, и удалился. Знаешь, мне стыдно за тебя стало...
— Тебе за меня стыдно?
— Зрелище было не из приятных. И я в тот момент чувствовал себя прескверно.
— Уж не жалко ли тебе меня стало?
— Нет, не жалко.
— В чем же тогда дело? — удивленно уставился на сына Варьяш и воткнул в пепельницу недокуренную сигарету.
— Если бы я был писателем, который взял на себя ответственность поучать других людей, — начал объяснять Эндре, — я бы постарался не показываться на людях в пьяном виде, а будучи пьяным, не осуждал бы того, что сам проповедовал в трезвом. Твои вчерашние собутыльники сейчас ломают головы над тем, когда же Варьяш говорил правду...
— Послушай, ты, сопляк! — взъярился Варьяш. — Я и в пьяном виде значу гораздо больше, чем ты в трезвом, так что тебе нечего стыдиться за меня.
Бежи сразу занервничала:
— Да перестаньте вы наконец! Не надоело вам глупости болтать? — Она повернулась к Эндре: — Чего ты цепляешься к отцу? Ну, выпил он лишнего, что с того? Остальные тоже трезвыми не были...
Эндре охватила злость, и он готов был сейчас же высказать отцу все, что накипело у него на душе. Эпизоды вчерашней пьянки накрепко врезались в его память. Он все еще отчетливо видел перед собой пьяные физиономии приглашенных в кафе, более того, ему даже показалось, что он чувствует отвратительный запах алкоголя, исходящий от участников этого странного общественного мероприятия. Перед мысленным взором Эндре всплыло лоснящееся от пота лицо пьяного Чонгара, тесно прильнувшие друг к другу танцующие парочки, упившийся до чертиков отец, которого, словно мешок, волокли к машине на глазах десятков удивленных людей. «Остальные тоже трезвыми не были...» Эндре посмотрел на Бежи и тихо проговорил:
— Остальные меня не интересуют, поскольку навсегда остальными и останутся. Как мы привыкли ссылаться на других! Но разве мы крадем? Хотя есть такие, кто крадет. Разве мы обманываем? Другие же так делают...
— Уж не хочешь ли ты сказать, что я краду и обманываю?! — возмутился Варьяш.
Эндре посмотрел на отца. На лице у него уже не было и тени страха — это было открытое лицо честного человека.
— Если бы я сказал это, то вряд ли погрешил бы против истины. Когда в последний раз ты приехал из Парижа, я случайно заглянул в таможенную декларацию. В ней ты указал, что общая стоимость вещей, которые ты перевозил через границу, не превышает четырех тысяч форинтов. Выходит, ты умышленно занизил общую стоимость купленного тобой, которая, насколько мне известно, превышала пятнадцать тысяч форинтов. А ты с собой брал всего-навсего семьдесят долларов. Интересно, как тебе удалось на такую скромную сумму накупить столько? А ведь все объясняется очень просто. Несколько сот долларов ты взял у тетушки Ольги. Правда, обманом это, может, и не называется... Просто ты злоупотребил своим служебным положением, то есть не сказал таможенникам, которые знают тебя в лицо и уважают к тому же, всей правды...
Или возьмем более поздний пример. Ты так печешься о нашем народе, постоянно выступаешь от его имени, а в данном случае даже не заметил, как при твоем же участии народ обманывают. Торжественное открытие кафе? Чепуха! Вы выпили пива, вина и палинки столько, сколько вашей душе было угодно, заранее зная, что платить вам за это не придется, и прикрылись при этом именем народа. А тем временем народ или, скажем скромнее, отдельные его представители выступали в роли сторонних наблюдателей и, разумеется, чувствовали себя счастливыми оттого, что высокопоставленные товарищи уважили: выпили за их счет. Вполне вероятно, что кое-кто при этом подумал: а не вернулись ли к нам старые времена, когда господа помещики кутили за народный счет? И вот мой отец, родом из крестьян, крупный венгерский писатель, напившись до потери сознания, во всеуслышание начал жаловаться, что его зажимают, преследуют...
Казалось, Варьяша вот-вот паралич хватит, он даже языком еле шевелил, кровь отхлынула от его лица, по упитанному телу пробежали судороги, а рукой он пытался сделать отталкивающий жест. Эта немая сцена продолжалась всего несколько секунд, хотя Варьяшу подумалось, что длится она непомерно долго. Но в конце концов он взял себя в руки и, набравшись сил, завопил:
— Вон!..
Войдя в номер, ключ от которого дала ему Бежи, Эндре первым делом принял холодный душ, однако нервы его были настолько взбудоражены, что уснуть он так и не смог. В окнах время от времени дрожали стекла, особенно когда ветер швырял в них струями дождя, а юноша лежал на спине, и перед глазами у него проплывали огромные огненные круги...
И снова, как прежде, когда он ругался с отцом, Эндре охватили сомнения: отвращение боролось в нем с сыновней любовью и привязанностью, а отчужденность — с жалостью и сочувствием... Положение отца казалось ему безнадежным.
«Неужели я был не прав? Нет, не думаю. Я ведь все перепробовал: и по-хорошему с ним разговаривал, и умолял — ничто не дало результата. Видимо, верно говорил дядюшка Кальман, что отец неисправим. В таком возрасте люди уже не меняются. Я, разумеется, пытаюсь понять отца, но не могу. Конечно, сегодня я его здорово обидел, может, этого и не следовало делать, но поступить иначе я не мог... В конце концов когда-то я должен был высказаться. Впрочем, я и сейчас-то сказал далеко не все...»
Потом Эндре вспомнил о Марике, о майоре Рашо, который явился так некстати. А может, это и к лучшему? Останься он, Эндре, у девушки ночевать, все могло быть испорчено. Марика достойна настоящей любви. Настоящей... Хотя, кто знает, что нужно понимать под этим? Сейчас, если кто-нибудь начинает говорить о чистоте чувств, над ним обычно смеются...
Мысли Эндре опять перескочили на майора Рашо, который хотел дело об избиении превратить в уголовное. Если это все-таки случится, то Эндре не будет покоя ни от товарищей, ни от офицеров, ведь все считают Бегьеша ретивым службистом, но неплохим парнем... И снова скажут, что ничего бы не произошло, если бы не сын этого Варьяша. А если он станет уверять ребят в том, что он тут ни при чем да и отец к этому делу никакого отношения не имеет, ему все равно не поверят...
Утром Эндре сделал так, чтобы даже случайно не встретиться с отцом. В гордом одиночестве спустился он в ресторан позавтракать. Уселся за столик у окна, сквозь которое виднелось свинцово-серое небо, мокрые от дождя крыши, лужи на тротуарах, спешащие по своим делам прохожие. В этот ранний час в ресторане почти никого не было и официанты довольно громко переговаривались между собой, сбившись небольшими группками.
