— Нет, просто немного устала. Входи, пожалуйста. — Жена Шарди широко распахнула дверь и пригласила Еву в сверкавшую прямо-таки стерильной чистотой кухню.
— Я ненадолго, — сказала Ева, присаживаясь на табурет, — Задумала приготовить фаршированного цыпленка, но не знаю как.
Клара оперлась на кухонный шкаф, поправила густые светлые волосы и, скрестив полные руки на пышной груди, принялась объяснять порядок приготовления блюда. Слушая ее, Ева заметила, что слова слетали с красивых, но бледных губ Клары машинально, а мысли витали где-то далеко-далеко. «Либо она больна, либо у нее что-то случилось», — решила Ева, поблагодарила за совет, однако с места не двинулась. Она ободряюще поглядывала на смущенную соседку, но та отвечала ей лишь жалким подобием улыбки.
— У тебя какие-то неприятности, Клара? — спросила Ева участливо. — Ты только скажи, я охотно помогу тебе.
Клара ответила не сразу. Она поднесла руку к своему пухленькому подбородку, нежно погладила его, а потом, закрыв глаза, тихо произнесла:
— Как ты решилась стать женой военного?
Ева сначала не поняла вопроса.
— Бедняжка! Ты даже не знаешь, что ожидает тебя в будущем. — Клара оторвалась от шкафа и села напротив. — Неужели ты не видишь, как мы живем?
— А что я должна видеть? — спросила Ева с трепетом и, глядя в скорбное лицо соседка, почувствовала себя так, как в детстве, когда вместе с другими детьми они сидели на берегу Дуная и рассказывали друг другу страшные сказки. Забыв о цыпленке, она решила наконец выведать все то тайное, что скрывалось за лучезарными улыбками офицерских жен.
Но соседка, словно устыдившись того, что сболтнула лишнее, поторопилась смягчить неловкость ситуации своей вялой улыбкой:
— Глупости я говорю, не слушай меня, дорогая. Дура я, да и только.
И потом, как Ева ни пыталась узнать причину столь странного поведения Клары, та замкнулась и так ничего и не сказала. Духота усиливала чувство беспокойства, и Ева едва дождалась возвращения Петера. После ужина она рассказала обо всем мужу.
Ковач внимательно выслушал ее, закурил и принялся за кофе.
— Понимаешь, Ева, — начал он, когда жена наконец замолчала, — пора тебе кое над чем задуматься. Служба в провинциальных гарнизонах ставит офицерских жен действительно в нелегкое, а подчас прямо-таки в затруднительное положение. Разумеется, причин для этого много, но нет никаких оснований впадать в отчаяние, если мы с тобой постараемся понимать друг друга...
— Можешь спокойно говорить все, — прервала мужа Ева.
— Ты только не волнуйся, дорогая... Как бы тебе получше объяснить? Вся беда в том, что у офицерских жен слишком много свободного времени и они постоянно друг у друга на виду. Устроиться на работу здесь почти невозможно, да и развлечений никаких нет, вот они от скуки и сплетничают друг про друга. У офицеров же, их мужей, свободного времени слишком мало, да и домой они приходят совсем уставшими...
И действительно, свободного времени у Ковача с каждым днем становилось все меньше и меньше: вставал он все раньше, иногда на заре, а домой возвращался все позже. Летом, во время полевых учений, они не виделись неделями, а осенью, с приходом в часть молодого пополнения, свободного времени стало оставаться и того меньше.
Ева все чаще сидела дома одна. Пробовала ходить к соседкам, но ей это быстро надоело: общих интересов у них не оказалось, а выслушивать бесконечные жалобы и причитания наскучило. Каждую женщину они разбирали по косточкам и с каким-то нездоровым интересом копались в чужих жизнях. Вскоре Ева узнала, у кого какие долги, кто из женщин неряха и грязнуля, у кого сколько полотенец, постельного белья, кто что ест на ужин.
Короче говоря, она досконально познала окружавшую ее действительность, и это повергло ее в отчаяние. Нет, она не хотела так жить. Лучше оставаться незамужней и жить в одиночестве, чем смириться с нравами, царившими в городке. Однако одиночество действовало ей на нервы. И хотя ее любовь к Петеру не ослабла, но она каким-то образом изменилась. Когда мужа не было дома, Ева очень скучала, когда же он был рядом, они часто ссорились. Причиной всему, как она считала, был сам Петер: он никак не соглашался перевестись в Будапешт... Ночью они обычно мирились, а на другой день все начиналось сначала.
Теперь Ева скучала все чаще. Скука невольно пробуждала в ней смутные желания, уводила в мир грез. Долгими осенними вечерами, стремясь освободиться от скуки и однообразия, она садилась у теплой кафельной печи и искала спасения в воспоминаниях или мечтах. В окна ударялись холодные капли дождя, пронзительно свистел ветер, а она сидела и ждала Петера, предаваясь мечтам, разумеется светлым и радужным. Она верила в то, о чем мечтала. Верила, что талантлива и только ради Петера пожертвовала искусством. Одно за другим оживали в памяти события прошлого, с приятным трепетом вновь и вновь переживала она волнующие мгновения своей беззаботной жизни до замужества. В такие моменты в душе у нее пробуждались глубоко запрятанные желания, словно автоматически, в действие вступала фантазия, заставляя ее грезить о возможных любовных приключениях. В своих мечтах Ева становилась возлюбленной парней, с которыми она когда-то встречалась, но любовь которых отвергла, потому что тогда ей этого не хотелось. Сейчас же она не могла отогнать от себя подобные мысли...
Появление в семье Питю, родители которого погибли в автомобильной катастрофе, немного скрасило ее одиночество. Вскоре и она, и Петер полюбили живого, смышленого мальчика. Через него они познакомились с Марикой, и молоденькая учительница внесла, хотя лишь на время, что-то новое в их жизнь. Однако свободного времени у Марики было очень мало, и они встречались с ней довольно редко. Но когда они бывали вместе, Ева сразу оживала. Она много рассказывала о кино, о жизни богемы и о многом таком, чего в действительности никогда не было. Естественно, главной героиней всех этих историй была сама Ева, симпатии которой домогался кто-нибудь из известных актеров. Вот это была жизнь! Летом — курорты в Тихани или Шиофоке, зимой — Кекеш, по вечерам — бесчисленные бары и театры... Фантазия Евы не знала границ.
— Долго я здесь не выдержу, — пожаловалась она как-то Марике. — В провинции жить просто невозможно.
— Миллионы людей живут в провинции и даже в худших условиях, чем мы.
— Это меня не интересует. Значит, они рождены для такой жизни, а я — нет.
Марика понимала Еву и жалела ее, но помочь ничем не могла.
С приближением Нового года Ева острее, чем когда бы то ни было, почувствовала свое одиночество. «И это моя судьба? Вставать каждый день в шесть часов, готовить завтрак, стирать, заниматься уборкой. И так всю жизнь?»
Она мыла посуду. Жирная вода липла к ее покрасневшим, опухшим рукам. И Ева не выдержала — расплакалась.
Вошел Ковач. Остановился у стола и сразу обратил внимание на трясущиеся плечи жены:
— Ева!
Она молча всхлипывала и складывала посуду, не обращая внимания на мужа.
— Евочка, что с тобой? — Петер подошел к жене, обнял ее за плечи и нежно привлек к себе: — Дорогая, не надо так расстраиваться. — Он поцеловал ее в шею, а затем повернул лицом к себе: — Ну посмотри же на меня!
Ева после некоторого колебания подняла на него полные слез глаза. Сквозь щели плохо заделанных окон свистел ветер, стояла тишина, зловещая тишина. В это время темнело рано, и в комнате уже наступили сумерки.
Ковач долго смотрел с жалостью на жену и тихо сказал:
— Я люблю тебя и не хочу, чтобы ты чувствовала себя несчастной. Что мне сделать, скажи? Я ничего не могу изменить, служба отнимает много времени. Ты же видишь, что все свободное время я провожу с тобой.
Ева немного успокоилась, перестала всхлипывать, ласковые слова мужа дошли до самого сердца, она чувствовала, как сильно любит ее Петер. Она прижалась к нему, как прежде, в первые месяцы их совместной жизни:
— Если любишь, увези меня отсюда.
— Я бы увез, но куда?
— В Будапешт, здесь я жить не могу. Посмотри на меня, я скоро погибну, я не выдержу одиночества. Нервы у меня совсем расшатаны. — Ева судорожно вцепилась в руку мужа: — Петер, я боюсь. Меня одолевают дурные предчувствия...
