под поволокой фраз,
под службой, под фатой…
Свежо быть молодой,
нырнуть за глубиной
и неотрубленной
смеяться головой!..
…Я в южном полушарии
на спиночке лежу –
на спиночке поджаренной
ваш шар земной держу.
«Проснется он от темнотищи…»
* * *
Проснется он от темнотищи,
почувствует чужой уют
и голос ближний и смутивший:
«Послушай, как меня зовут?»
Тебя зовут – весна и случай,
измены бешеной жасмин,
твое внезапное: «Послушай…» –
и ненависть, когда ты с ним.
Тебя зовут – подача в аут,
любви кочевный баламут,
тебя в удачу забывают,
в минуты гибели зовут.
Свет вчерашний
Все хорошо пока что.
Лишь беспокоит немного
Ламповый, непогашенный
свет посреди дневного.
Будто свидетель лишний
или двойник дурного –
жалостный, электрический
свет посреди дневного.
Сердце не потому ли
счастливо, но в печали?
Так они и уснули.
Света не выключали.
Проволочкой накалившейся
тем еще безутешней,
слабый и электрический
с вечера похудевший.
Вроде и нет в наличии,
но что-то тебе мешает.
Жалостный электрический
к белому примешался.
«Теряя свою независимость…»
* * *
Теряя свою независимость,
поступки мои, верней, видимость
поступков моих и суждений,
уже ощущают уздечку,
и что там софизмы нанизывать!
Где прежде так резво бежалось,
путь прежний мешает походке,
как будто магнитная залежь
притягивает подковки!
Безволье какое-то, жалость…
Куда б ни позвали – пожалуйста,
как набережные кокотки.
Какое-то разноголосье,
лишившееся дирижера,
в душе моей стонет и просит,
как гости во время дожора.
И галстук, завязанный фигой,
искусства не заменитель.
Должны быть известными – книги,
а сами вы незнамениты,
чем мина скромнее и глуше,
тем шире разряд динамита.
Должны быть бессмертными – души,
а сами вы смертно-телесны,
телевизионные уши
не так уже интересны.
Должны быть бессмертными рукописи,
а думать – кто купит? – бог упаси!
Хочу отреченья простого
от черт, мне приписанных публикой.
Монархия первопрестольная
в душе уступает республике.
Тоскую о милых устоях.
Отказываюсь от затворничества
для демократичных забот –
жестяной лопатою дворничьей
расчищу снежок до ворот!
Есть высшая цель стихотворца –
ледок на крылечке оббить,
чтоб шли обогреться с морозца
и исповеди испить.
«Наш берег песчаный и плоский…»
* * *
Наш берег песчаный и плоский,
заканчивающийся сырой
печальной и темной полоской,
как будто платочек с каймой.
Направо холодное море,
налево песочечный быт.
Меж ними, намокши от горя,
темнея, дорожка бежит.
Мы больше сюда не приедем.
Давай по дорожке пройдем.
За нами – к добру по приметам –
следы отольют серебром.
Пасата
Купаться в шторм запрещено.
Заплывшему – не возвратиться.
Волны накатное бревно
расплющит бедного артиста!
Но среди бешеных валов
есть тихая волна –
пасата,
как среди грома каблуков
стопа
неслышная
босая.
Тебя от берега влечет
не предрассудок бесшабашный,
а ужасающий расчет –
в открытом море
безопасней.
Артист, над мировой волной
ты носишься от жизни к смерти,
как ограниченный дугой
латунный
сгорбленный
рейсфедер!
Но слышит зоркая спина
среди безвыходного сальто,
как зарождается волна
с протяжным именем – пасата.
«Пасата,
возвращающая волна,
пасата,
запретны мои заплывы,
но хлынула тишина
возврата,
я обожаю воду –
но что она без земли?
Пустая!
Я обожаю свободу –
но что она без любви,
пасата?
Неси меня, пока носишь,
оставишь на берегу, –
будь свята!
Я встану
и, пошатываясь,
тебя поблагодарю,
но ты растворишься в море,
не поглядев,
пасата…»
«Память – это волки в поле…»
* * *
Память – это волки в поле,
убегают, бросив взгляд, –
как пловцы в безумном кроле,
озираются назад!
«Ты поставила лучшие годы…»
* * *
Ты поставила лучшие годы,
я – талант.
Нас с тобой секунданты угодливо
развели. Ты – лихой дуэлянт!
Получив твою меткую ярость,
пошатнусь и скажу как актер,
что я с бабами не стреляюсь,
из-за бабы – другой разговор.
Из-за Той, что вбегала в июле,
что возлюбленной назвал,
что сейчас соловьиною пулей
убиваешь во мне наповал!
Охотник
Я иду по следу рыси,
а она в ветвях – за мной.
Хищное вниманье выси
ощущается спиной.
Шли, шли, шли, шли,
водит, водит день-деньской,
лишь, лишь, лишь, лишь
я за ней, она за мной.
Но стволы мои хитры,
рыси – кры…
Олень по кличке «Туманный Парень»
Ты отвези меня, Туманный Парень,
к оленям вольным от недотык!
Почти до наста,
объятый паром,
дымится
вывалившийся
язык.
Безмолвье тундровое фарфорно.
И слева вздрагивает бегом,
как сбоку
зеркальце
у шофера,
опальный воздух над языком.
Как испаряются, дрожат рогами
стада оленьи издалека!..
Так жук на спинке
сучит ногами,
цепляя воздух и облака.
Олени вольные,
примите с ходу!
Въезжаем в стадо, взрыхлив снега.
Четырехтысячная свобода
тебя обнюхает, как сынка.
И вдруг умчатся, ружье учуя…
Туманный Парень –
опасный гость.
Пахнет предательством
избыток чувства.
Не зря есть в сердце оленьем кость.
Как солнце низко,
Туманный Парень!
Доисторическая тоска
стоит, как радуга,
испаряясь,
немою
музыкой
с языка!
Жизнь не туманна – она железна.
Нам мотонарты кричат в снегу,
будто оранжевые
жилеты
людей,
работающих в пургу.
Стихи о чистоте
Целуется при народе
с танцором нагая подруга…
Ликуй, порнография плоти!
По есть порнография духа.
Докладчик порой на лектории,
распарившись как стряпуха,
раскроет аудитории
свою порнографию духа.
Искусство он поясняет,
лишенный и вкуса и слуха.
Такого бы постеснялась
любая парижская шлюха!
Подпольные миллионеры,
когда твоей родине худо,
являют в брильянтах и нерпах
свою порнографию духа.
Напишут чужою рукою
статейку за милого друга.
Но подпись его под статьею
висит порнографией духа.
Когда на собрании в зале
неверного судят супруга,
желая интимных деталей,
ревет порнография духа.
Как вы вообще это смеете,
как часто мы с вами пытаемся
глядеть при общественном свете,
когда и двоим – это таинство…
Конечно, спать вместе не стоит,
но в скважине голый глаз
значительно непристойнее
того, что он видит у вас.
Клеймите стриптизы экранные,
венерам закутайте брюхо.
По все-таки дух – это главное.
