Да и Донская земля силы ему придала и я горд, что в подведомственном мне войске, такой герой произрос. Хвалю, хвалю, отец, тебя за это и предлагаю тост – за высокую милость Государя, за сына твоего, соответственно, милостью этой отмеченного, за то, чтоб не оскудевал Тихий Дон такими героями.

Выпили до дна. С аппетитом, долго и вкусно ели.

– Мы вот что, отец, решили на Правлении Круга – в Почётные казаки всего Тихого Дона сына твоего зачислить. А это – большие милости сыну твоему выпадут – и земля, за счёт казачьей общины, кони, опять же, и, конечно – почёт.

– Спасибо, Ваше Высокопревосходительство. Земли у него на хуторе – хоть заглонись, свою бы обиходить. Да и кони у Каледина – не последние. Главнее всего – честь, Ваше Высокопревосходительство. Вот за это спасибо Вам огромное спасибо.

И Каледин поклонился в пояс Атаману и с чувством выпил бокал вина.

Обо всём переговорили они за долгий вечер с Атаманом. Тот, выпив и хорошо закусив, пребывал в прекрасном расположении духа и был необычайно разговорчив.

Каледин больше слушал и, если честно, ждал, когда именитый гость уедет, чтобы перечитать все газеты и узнать, толком, в чём же его Алёша так отличился, что столь милостиво обласкан Императором.

– Ишь, – загордился отец, – словно с приятелем стоит рядом с Государем. Не робеет, держится уверенно и достойно.

И, как только, уже ввечор, кавалькада Атамана, со щедрыми дарами Каледина, – сам проследил, чтобы всё уложили: вино, яблоки, окорока, птицу домашнюю, мёд, десяток арбузов – скрылись за поворотом, он, пригласив домашних, поделился с ними великой радостью.

– Господи, – запричитал дед Степан, – поглядывая на стол с тайным вожделением, знал, старый хрыч, что не минует его заветная чара, – как же это так можно, Максим Григорьевич, ещё шаг – и сравняется в чине, сынок.

– Обгонит он тебя, вот те крест, – и дед Степан истово стал креститься, – обгонит. Вот это казак, вот это – молодец.

И все с глубоким волнением стали разглядывать фотографии.

Затем, Каледин прочитал им Указ Государя и все материалы, которые описывали героизм и доблесть Каледина-младшего.

Дуняшка всплакнула:

– Ох, домашненького бы ему. Худой-то, худой какой! Вон, царь, да эти, – и она указала пальцем на Люциферова и Денисова, – лопнут скоро. А у нашего – лишь скулы и остались. Ох, горе, – и она, не притворно, стала вытирать обильные слёзы.

Удовлетворив все их распросы, Каледин пригласил Дуняшку, её мужа и деда Степана за стол.

Сам наливал, не жалея. Полные фужеры, выпивал с ними наравне и не пьянел.

Высокая радость лишь кружила его голову, да гордость за сына переполняла сердце.

***

Директор гимназии Нечаев не вошёл, а вбежал в свой дом. Такого за ним, степенным и уравновешенным человеком, не водилось никогда.

– Господи, Наташа, Машенька, сюда, ко мне, быстрее, – кричал он на весь дом.

В его руках было несколько газет, местных и столичных.

– Вы посмотрите, вы только посмотрите – вот он, наш герой.

Вся семья, усевшись на диване, внимательно разглядывала фотографии, где счастливый1 Алексей, рядом с Государем, словно посылал им свой привет.

А вскоре пришло и письмо от него.

За признаниями в любви и в надежде на скорый отпуск, он скупо сообщил, что удостоен Государем высоких отличий и теперь он – Его Высокоблагородие, есаул.

«Родная моя! Всё, что свершилось в моей жизни, – писал он Марии, – благодаря тебе и твоей любви. Она придаёт мне силы и веру в то, что непосильных задач для меня не существует.

Всем сердцем люблю тебя и верю, что мы будем счастливы.

Твой А. Каледин,

есаул».

Мария сияла от счастья.

В училище её поздравляли подруги, которым она показала газету и они, с завистью, но и восторгом – уже как на старшую, смотрели на подругу.

Шутка ли, в двадцать три года – её суженый уже есаул. Чин высокий, и они, казачьи в основном дети, знали цену этому высокому чину.

Алексея Каледина потом, по всей жизни, сопровождал портрет Марии, сделанный в эти дни – молодая, красивая девушка, с пышными волосами и взрослыми, не по возрасту, глазами, смотрела на него с такой любовью, что у него даже увлажнялись глаза от нежности и высокого чувства к ней.

Он всегда его вывешивал на стену в любом жилище, которое занимал по службе. И ему было спокойнее и надёжнее, светлее на душе.

***

Это были последние два года молодости, когда Алексею Каледину улыбалось военное счастье и удача в жизни.

Заканчивалась эпоха царствования Александра III. Государь, неуёмный в еде и напитках, болел тяжело и долго.

И как только его не стало – алчная и бездушная чиновничья рать, пользуясь безвольностью и отстранённостью от государственных дел нового царя, которым стал старший сын государя Николай, стала удушать всё передовое, подающее надежды и характерное для развитых государств.

Серая посредственность заполонила все этажи государственной власти. Особенно нетерпимой она была в армии.

Лукавые царедворцы везде расставляли своих ставленников, которые, в первую очередь, выкорчёвывали даже память о тех, кто смотрел далеко вперёд и думал всерьёз о защите Отечества, а не о парадной шумихе.

И. как напророчил умный и проницательный Шаповалов, – как только его отставили от службы в виду преклонного возраста, его место командира корпуса занял генерал Троекуров, бывший начальник дивизии Алексея.

Явно преследовать молодого есаула он не стал. Всё же – не по чину, да и не поймут в столице, так как Алексея столь высоко отметил отец правящего Государя.

Он просто перестал его замечать. И приказал – все своевольства командира эскадрона Каледина – прекратить, никаких рейдов и специальных заданий.

– В строй, в строй, начальник штаба, всех! Пусть действуют так, как уставами предписано.

– А вы, полковник, – уставился он на командира полка, – не потрафляйте послаблениям. Зажать всех так, – и он поднял огромный кулак вверх, – чтобы и пикнуть не смели.

И почти долгих десять лет Алексей тянул унылую лямку обычного эскадронного командира.

Свой очередной чин войскового старшины он получил лишь через двенадцать лет.

Не было уже Троекурова, но троекуровщина, как её традиционно называли молодые офицеры, процветала не только в дивизии, но и во всей русской армии.

И Алексей, отчаявшись что-либо изменить в своей судьбе, стал даже подумывать об увольнении со службы.

Слава Богу, Мария, ставшая уже матерью сына и дочери, очаровательных, живых и внешне – очень похожих на мать, а вот характером – твёрдым и неуступчивым, в отца – отговорила:

– Лёшенька, я верю, я верю, мой родной, что минет эта затхлая пора. Поверь мне, Отечество ещё призовёт тебя и твой талант и дар будут востребованы. Только потерпи. Мы же – с тобой.

И он успокаивался. Если что и было знаменитым и заметным в его жизни в эти годы – это самостоятельная учёба.

Он проштудировал всю существующую литературу по истории войн, был блестящим знатоком светской литературы, в совершенстве постиг немецкий, английский и французский языки, читал книги по военной тематике и классику в подлинниках.

Вырастил, и в этом была его главная заслуга, целую плеяду своих союзников и соратников, так как кружок Каледина, а его так традиционно и продолжали именовать, работал всё время.

И когда Отечество призовёт его к свершению главного подвига его жизни – быть на острие знаменитого Брусиловского прорыва, его ученики стяжают славу своему учителю, ибо в его славной 8-й армии не будет ни одного офицеры, который бы не верил, изначально, своему командующему, не почитал его и не любил.

Но до этих событий пройдут ещё долгие годы и везде, на всех этапах жизненных испытаний, Алексей Каледин останется верным своему главному принципу, избранному в юности:

«Жизнь – Отечеству, душу – Богу, а честь – никому».