Этот текст говорит об искаженном мире, в котором каждый из персонажей оказывается потенциальным носителем зла (даже если пистолет предназначен для защиты), поскольку является носителем псевдоимени, псевдонима, клички. Собственное имя подменяется несобственным (разумеется, не в терминологическом смысле). Странная логика причинно-следственных отношений поэтически убедительна, так как речь идет о слове, руководящем действием: в народной культуре «имя необходимо для того, чтобы быть, а прозвище — для того, чтобы вступать в контакт» (Байбурин, 2001: 69).
Следующий текст связан с употреблением имен нарицательных, которые сохраняют живую память о своем происхождении от имен собственных: Прости меня, моя бритва, что я забыл твоё имя! Когда вдруг спросил меня Дима, я смешался, назвал другое — чужое красивое имя. Потом мне приснилась ночью чужая красивая бритва, возможно, Димина бритва, хоть я её так и не видел. Я во сне любовался ею, ходил за ней как влюблённый, томился по ней, как юноша, но утром, когда проснулся, я понял свою ошибку. Прости меня, моя бритва, моя самая лучшая бритва, что я, козёл и развратник, посмел забыть твое имя. А ты, Дима, не думай, что звать мою бритву Браун, так же как и твою, так и не виденную мною бритву. Нет! звать мою бритву Филипс! Филипс и только Филипс! И всем назови, кто ни спросит, её милое тёплое имя! Лишь это милое тёплое имя и три её круглых сеточки, и овальное плотное тельце, так удобно идущее в руку, и прекрасный аккумулятор, которого хватает на месяц, и приспособленье для стрижки височков или затылка, и то, как она пипикает при разрядке аккумулятора, и наклон изящной головки в прозрачной пластмассовой шапочке, — вот они мне истинно дороги, а не ваши юные вещи, ваши юные милые вещи, соблазнительные и дорогие… Эти стихи — не реклама. Это тоска моя, Дима! Но, увы, ничего не поправишь, ведь я предал, назвав её Браун… («Прости меня, моя бритва…» [508]) Во-первых, заметим, что и Филипс и Браун — это наименования заимствованные, относительно недавно появившиеся в русском языке для называния бытовой техники от разных фирм-производителей. Во-вторых, это имена собственные, ставшие нарицательными. Человек и машина (точнее, машинка повседневного домашнего обихода) объединились в слове. Левин очеловечивает даже рекламу, навязывающую выбор предметов, мантрически внедряющую в сознание слова-бренды. Рядовому потребителю, в общем, безразлично название приборов, равно хорошо выполняющих свою утилитарную функцию. Но рекламная магия делает свое дело успешно, вызывая изменения в языке: раньше брились не харьковом и не спутником, а бритвой (безликие названия ни о чем не говорили пользователю), а теперь бреются не бритвой, а Брауном или Филипсом. Левин забавляется внушенной речевой практикой подобных наименований, но и ее готов принять в свой мифологизированный и опоэтизированный мир: обратим внимание, что в стихотворении говорится об имени, а не о названии, и бритву не называют, а зовут: вещь любима, как существо. Кроме того, если предмет назван именем человека, то, по поэтической логике Левина, и отношение к нему должно быть, как к человеку. Реклама постоянно использует эротическую образность, стараясь внушить потенциальному покупателю, что приобретение товара приведет его к успехам в интимной жизни. Лирический герой стихотворения и обращается к бритве, как к любимой женщине, перед которой провинился. Стихотворение тоже переполнено эротическими образами. В соответствии с новой речевой практикой отношение к предмету предстает объектом эстетической и этической рефлексии над названием (это милое тёплое имя, ведь я предал, назвав её Браун). В этом Левин как будто вторит Павлу Флоренскому, поэтическими средствами утверждая, что имя есть духовное существо вещи: Имена выражают типы бытия личностного. Это — последнее из того, что еще выразимо в слове, самое глубокое из словесного, поскольку оно имеет дело с конкретными существами. Имя есть последняя выразимость в слове начала личного (как число — безличного, нежнейшая, а потому наиболее адекватная плоть личности). (Флоренский, 1993: 71) В заключение рассмотрим стихотворение «Грозный чёрный паукабель…», в котором соединяются многие свойства поэтики Александра Левина. В этом стихотворении отчетливо выражено словесное, образное и сюжетное объединение неорганического мира с органическим[509], сюжет стихотворения движется этимологическими и фразеологическими связями слов, полисемией, омонимией, языковыми метафорами. При этом словесные игры основаны на интертекстуальных связях: Грозный чёрный паукабель шевелится на столбе, чёрным лоском отливая, красным глазом поводя. Он плетёт электросети, чтобы всякий к ним прилип и чтоб выпить из любого электричество его. Пролетала батарейка, вяло крыльями махала и за провод зацепилась, и запуталась в сети. Тихо пискнула бедняжка, искру выронив из глаза, и внезапный паукабель Произнёс ей улялюм. После лампочка летела, вся прозрачная такая, чтоб найти себе патрона что-нибудь на сорок вольт. Только ахнула красотка под высоким напряженьем, и кошмарный паукабель произнёс ей улялюм. Шёл простой аккумулятор на обычную работу, он с утра зарядку сделал, ему было хорошо, но, задумавшись о чём-то, не заметил чёрной сети, и злодейский паукабель улялюм ему сказал. Так проходят дни за днями бесконечной чередой, батарейки и розетки пропадают навсегда. Только чёрный паукабель шевелится на столбе, чёрной молнии подобен, красным глазом поводя [510]. вернуться Возможно, что «душа всякого мифотворчества и почти всей поэзии — олицетворение бестелесного или неодушевленного» (Хейзинга, 1991: 84). |
