Термин превращается в поэтический троп, предмет сравнения, объект и субъект метафоры: Вижу, старый да малый, пастухи костерок разжигают, существительный хворост с одного возжигают глагола, и томит мое сердце и взгляд разжижает, оползая с холмов, горбуновая тень Горчакова. («Открытка из Новой Англии. 1. Иосифу» [31]) Здесь совершенно очевидна отсылка к строке Бродского из поэмы «Горбунов и Горчаков»: О как из существительных глаголет, но, может быть, менее заметно, что в текст включено название ленинградского журнала «Костер», в котором работал Лосев и где состоялась первая публикация стихов Бродского. Цитированный фрагмент содержит также название стихотворения Бродского «Холмы», а там есть и пастухи, и строка Холмы — это наша юность. Конечно, нельзя не заметить в тексте Лосева и полисемию слова глагол: это и термин грамматики, и семантический архаизм со значением ‘слово’ (и в конкретном, и в обобщенном смысле), а также связь этих образов с призывом Пушкина Глаголом жги сердца людей. Варианты слова анализируются непосредственно в тексте, рядом оказываются бывшие варианты, уже ставшие в языке разными словами, что обнаруживает генетическую связь между разошедшимися значениями: Все мысли в голове моей подпрыгивают и бессвязны, и все стихи моих друзей безóбразны и безобрáзны. И я читаю, нет, точнее, чту ничто и вспоминаю, улыбаясь, как тридцать лет назад мне повезло. («„Poetry makes nothing happen“. Белле Ахмадулиной» [33]); зеленый змий бумажным змеем стал, да и мы уж не сумеем напиться вдрызг. («Что было стекл зеленоватых…» [34]); Ах, в старом фильме (в старой фильме) в окопе бреется солдат, вокруг другие простофили свое беззвучное галдят, ногами шустро ковыляют, руками быстро ковыряют и храбро в объектив глядят. Последний пример с семантизацией грамматических вариантов показывает, пожалуй, самое наглядное проявление языковой динамики, доступное непосредственному наблюдению. Слово женского рода фильма употреблялось в первые годы появления кинематографа, затем оно изменило грамматический род на мужской, но в языке последних лет форму женского рода можно считать восстановленной: так обычно и называют самые ранние киноленты, особенно немые. Слово явно приобрело новую номинативную функцию. Возможность образования вариантных грамматических форм и неуверенность в выборе нормативной формы становится образом растерянности: С Уфляндом в Сан-Франциско сижу в ресторане «Верфь». Предо мной на тарелке червь, розовый, как сосиска. Я не знаю, как съесть червя. Ему голову оторвя? или, верней, оторвав? засучив рукав? с вилкой выскочив из-за угла? приговаривая: «Была не была!»? посолив? постным маслом полив? попéрчив? Я растерян. Уфлянд стыдлив. Чувственное отношение к фактам языка обнаруживается не только в темах, сюжетах, прямых высказываниях (Не пригороды, а причитания: охты, лахты — «Городской пейзаж»[37]; а буква «ль» щекочет / красивым холодком — «Памяти поэта» [К. Льдова. — Л.З.][38]), но и в инструментовке стихов, в изобразительности авторского словообразования, в образном строе текстов:
Когда по городу сную, по делу или так гуляю, повсюду только гласный У привычным ухом уловляю. Натруженный, как грузовик, скулящий, как больная сука, лишен грамматики язык, где звук не отличим от звука. Дурак, орущий за версту, болтун, уведший вас в сторонку, все произносят пустоту, слова сливаются в воронку Вымерли гунны, латиняне, тюрки. В Риме руины. В Нью-Йорке окурки. Бродский себе на уме. Как не повымереть. Кто не повымер, «Умер» зудит, обезумев, как «immer», в долгой зевоте jamais. («Памяти Литвы. Вальс» [40]); «Теперь в гостиницу скорей», — подвзвизгнул Аппетит. Еще с порога из дверей он видит — стол накрыт. («Тайный советник /по Соловьеву/)» [41]); Как удлинился мой мир, Вермеер, я в Оостенде жр аал уустриц [42], видел прелестниц твоих, вернее, чтения писем твоих искусниц. <…> В зале твоем я застрял, Вермеер, как бы баркас, проходящий шлюзы. Мастер спокойный, упрятавший время в имя свое, словно в складки блузы. вернуться Слова Остенде и устрица имеют общий корень ост- со значением ‘восток’. |
