— Ну а если боги не превратят тебя в ласточку, то все же ты не будешь рабыней: наш теперешний господин, Абана, сын Аамеса, сделает тебя своей женой; а Абана из знатного египетского роду, — утешала ее Херсе.

— Я не хочу быть и женой его, — проговорила Лаодика.

— Отчего же, милая царевна? Он такой красивый, молодой, богатый.

Лаодика отрицательно покачала головой: она охотнее желала бы быть женой троянского пастуха, чем египетского сановника. Абана казался ей таким грубым и, несмотря на свою молодость и знатность, физически противным.

— Нет, няня, если уж боги не судили мне вновь увидеть священный Илион, то уж я лучше желала бы скорее сойти в область Аида: там я увижу милого Гектора, моих добрых братьев Полидора, Ликаона… Их милые тени скитаются теперь, быть может, по берегам Леты или Стикса и Флегетона… О няня! Для меня роднее и любезнее Лета или Ахерон, чем этот чужой Нил; я бы охотнее помогала Сизифу катить на гору его заколдованный камень, чем быть царицей Египта.

Херсе не могла без сердечной боли слышать эти слова своей питомицы и госпожи. Старая рабыня за все время, как нянчила Лаодику, с самой колыбели, страстно привязалась к этому милому, нежному ребенку. Сама одинокая, никогда не имевшая ни детей, ни родины, она сосредоточила в Лаодике весь свой мир, всю страстную, пламенную любовь негритянки. Так, вероятно, только львицы ее родины и пантеры любят своих детенышей: она действительно превращалась в разъяренную львицу, когда, бывало, ей казалось, что кто-либо обидел ее маленькую царевну. В такие моменты, бывало, Гектор называл ее Медузой, у которой волосы превращались в змей, и выражал шутливое сожаление, что нет более Персея, который бы отрубил голову этой Медузе. В последнюю ужасную ночь, когда при свете зарева пожара она увидела, что сын Агамемнона, Орест, схватил Лаодику, чтобы нести к себе на корабль, Херсе змеей обвилась вокруг ног Ореста и до тех пор не выпускала его из своих цепких клещей, пока он не обещал, что возьмет ее вместе со своей юной пленницей Лаодикой.

Теперь, поставленная злым роком на одну доску со своей царевной, будучи такой же вещью молодого египтянина, как и Лаодика, она продолжала считать себя рабыней исключительно этой последней. Для нее она готова была бы с радостью опять покинуть Египет. Что ей Египет! Она его забыла, она привыкла к той жизни, в далеком Илионе. А с Лаодикой она хоть на край света так пошла бы охотно.

А Лаодика, глядя на эти мелькающие по берегу Нила храмы и дворцы неведомых городов, вспоминает, как когда-то слепой певец, Креон, воспевал их дом в Трое, их милые «палаты, обиталище счастья»:

«Все лучезарно, как в небе, в палатах царя Илиона, Старца Приама, богов олимпийских любимого сына;

Солнце и месяц и звезды в палатах его обитают.

Солнце — то сам он, Приам богоравный, а ясный там месяц, Ночь превращающий в день, — то Гекуба, богиня средь смертных;

Яркие звезды — сыны их и милые дщери и внуки.

Рай в тех палатах: там медные стены идут от порога, Сверху же увенчаны светлым карнизом лазоревой стали;

Входные двери из чистого золота ходят на петлях Медных — Гефест их ковал в своей кузнице молотом тяжким;

Аргусы — псы из чистейшего золота денно и нощно Дверь охраняют; внутри же там — лавки богатой работы, Крытые тканями яркого пурпура…»

Вспоминала Лаодика и сад свой, где она так любила играть со своими братьями и сестрами и с этой преданной Херсе, — «сад, обведенный высокой оградой». Росло там, в этом родном саду, «много дерев плодоносных — яблонь и груш, и гранат, отягченных золотыми плодами». Все было в этом дивном саду: «сладкие смоквы, маслины круглый год, и в знойное лето, и в зиму холодную зрели на ветках…»

В это время к ним подошли Абана и Адирома.

— Да хранят тебя вечные боги, богоравная дочь Приама! — сказал почтительно Адирома.

Он заговорил на родном языке Лаодики, и грустное лицо девочки прояснилось. Уже одно присутствие здесь, в чужой стране, этого человека, которого она с детства видела около себя в родном доме, теплом повеяло на ее душу.

— Боги да наградят тебя за твою доброту, Адирома, — сказала с чувством Лаодика. — Расскажи нам, как ты попал сюда и что ты знаешь о последующей судьбе всех близких мне и об участи, постигшей священный Илион?

— О, богоравная дочь Приама и Гекубы, — с грустью отвечал Адирома, — не отрадны будут для тебя мои вести. Вот все, что я знаю: когда тебя и провещательницу Кассандру силой увлекли злодеи-Данаи и когда уже нельзя было сомневаться, что пылающая Троя стала добычей ее врагов, мы все, кто еще остался жив, решились спасаться бегством и вышли из города северными воротами, которые не были заняты врагами. Оттуда дорога шла в горы, по направлению к Дарданосу. С ближайших высот мы увидели, что Троя вся объята пламенем; пылал и ваш прекрасный дворец, некогда подобный Элизию — жилищу богов. Кто погиб от меча врагов и от всепоглощающего пламени, мы не могли знать; мы знали только немногих спасшихся, между которыми был и Эней, сын Анхиза, доблестный вождь храбрых из Дарданоса…

— Эней! — тихо сказала Лаодика, и не то вздох, не то стон вырвался из ее груди.

— Да, Эней, богоравная дочь Приама, — продолжал Адирома, — он на плечах своих вынес из пылающего города престарелого отца, Анхиза, а старая, немощная Креуза несла за ними своих пенатов.

— Кто же еще спасся с вами? — спросила Лаодика.

— Вместе с Энеем спаслись еще Палинур, Энтелл.

— А из моих братьев никто с вами не был?

— Никого, богоравная Лаодика. Может быть, они вышли другими воротами.

— Бедные, бедные! — прошептала Лаодика. — Что же Эней?

— Эней, увидев, что для города нет уже спасения, собрал нас всех и повел прямой дорогой в свой родной город Дарданос. Там мы наскоро снарядили корабли и морем бежали от злосчастных берегов священного Илиона… Мы издали видели, как он дымился, догорая.

Лаодика плакала: она оплакивала гибель своего родного города и всего, что ей было дорого.

— А Эней? Что с ним сталось? — спросила она, стараясь подавить рыдания. К Энею юная Лаодика питала нежное чувство: она давно его любила пламенно; он первый разбудил в ней, почти ребенке, спавшую женщину, и она полюбила его со всей беззаветностью первой пробудившейся страсти. Но об этом чувстве никто не догадывался: ласки, которые она давала Энею в своем саду, в ночь перед его единоборством с Патроклом, видели с темного неба только молчаливые звезды.

— Эней, — отвечал на ее вопрос Адирома, — долго скитался со своими кораблями по бурному морю, преследуемый жестоким Посейдоном, пока нас не прибило к берегам Африки.

— Сюда, в Египет? — встрепенулась Лаодика. — Так Эней здесь?

Казалось, что мгновенно мрачная пелена спала с ее глаз, и это чужое небо, сдавалось, глянуло на нее приветливо, любовно; Нил не казался таким мутным; высокие пальмы стали красивее, гранитные, задумчивые сфинксы — не так строгими.

— Да, богоравная Лаодика, почти в Египет, только туда, западнее, ближе к Атланту, где этот гигант держит на своих плечах свод небесный, — отвечал Адирома, — мы пристали к городу Карфаго, где царицей была прекрасная Дидона.

— Дидона? — неожиданно вмешалась в разговор Херсе, которая до сих пор все молчала. — Она, должно быть, внучка нашего бывшего ливийского царя Дидо, которого разбил фараон Минепта II. A каких лет она, добрый Адирома?

— Лет около двадцати-девятнадцати.

— Так это она: я видела ее мать еще совсем ребенком, она опоясывалась тогда еще поясом младенчества. О боги! Как быстро обращает великий Озирис колесо времени! И у нее уже дочь, царица, — говорила старая Херсе, качая поседевшей головой.

— Где же теперь Эней? — со сдержанным нетерпением спросила Лаодика.

— Не знаю, богоравная дочь Приама, — отвечал Адирома.

— Что же Дидона? — снова спросила Лаодика. — Она приняла вас?

— Не только приняла, но она отдала Энею и себя, и свое царство.

Заметная бледность разлилась по миловидному личику Дочери Приама.