Мне хочется всегда, чтобы песня у меня звучала как признание – сердечное, чистое, свободное от сантиментов, высокое, чтобы в каждой вещи был разговор со слушателем по душам

Меня интересовало, скажем, почему народные песни, плачи, причеты, другие произведения в ее трактовке меньше всего «музейны» и этнографичны; как ее интуиция позволила найти емкую стилистику пения, сценический образ, одновременно исполненный сердечности и силы, женственности и грации; каков способ постижения души песни и в чем ее метод; как она отбирает стихи и находит нужную трактовку песни, романса и многое, многое другое. Кое-что объяснила сама певица при нашей первой рабочей встрече в ее кабинете на Фрунзенской набережной, в доме, где базировался ансамбль «Россия»:

– Мне хочется всегда, чтобы песня у меня звучала как признание – сердечное, чистое, свободное от сантиментов, высокое, чтобы в каждой вещи был разговор со слушателем по душам. Поэтому, к какому бы песенному жанру ни принадлежало выбранное мною произведение, я ищу в нем прежде всего распев, крылья широкой, легкой мелодии. Мой, если можно сказать, способ постижения души песни состоит в том, что я живу с нею, постоянно думаю о ней. Медленно вхожу в ее мир. Ведь хорошо спеть песню ой как трудно. Казалось бы, простая она и звучит всего несколько минут, но изведешься иной раз, пока разгадаешь ее загадку. Случается, что песня сразу как-то раскрывается, становится ясной во всех своих компонентах и сразу поется. Но чаще бывают мучительные раздумья, и они не покидают меня нигде. Песня незримо сопровождает меня повсюду: и дома, и на улице. Я не расстаюсь с нею ни на минуту. На каком-то этапе песня начинает звучать во мне, я вслушиваюсь в этот постоянно текущий и какой-то таинственный процесс. Что-то сразу отвергаю, что-то фиксирую, снова что-то обретаю. Происходит медленное узнавание песни, и, наконец, наступает время ее рождения.

К отбору новых вещей я стараюсь подходить особенно строго и включаю их в свой репертуар только тогда, когда они мне близки по содержанию, по характеру стиха, по музыкальной основе мелодии, связанной с русскими народными интонациями. Выбрать произведение для исполнения – очень сложное дело, порой мучительное. Кажется, все есть в песне, все в ней на месте. Но нет в ней одухотворенности – того, что дает жизнь музыке и слову, нет единства поэтического и музыкального смысла, то есть нет основного, что делает песню необходимой человеку.

Очень важно и любить петь без сопровождения. Когда поешь одна, то всегда стараешься прислушиваться к своему голосу, а когда вслушиваешься в него, то ищешь какие-то новые краски, тот тембр и ту окраску, которые бы тебе самой нравились, грели бы сердце. Однажды на рассвете в летнем лесу под Москвой, возле Опалихи, я пела очень тихо… А вечером девушки, работавшие на ближнем поле, сказали мне, что слыхали каждый мой звук. Лесок-то был березовый! Когда возле берез поешь чуть не шепотом, голос кажется звонким. А в еловом лесу– приглушенным. Где травы высокие – голос звучит мягче. Если дождей давно не было, сушь стоит, то у песни четкое эхо. А после дождя эхо будто размыто, как акварельное водяное изображение… Когда пою на природе, думается, вся земля тебе петь помогает, и то, что ты видишь во время своей репетиции, остается в песне, сохраняется ею, даже если она и не о природе вовсе и переклика с пейзажем в ней нет. По существу, в этих словах слиты моя тема и мой метод.

Разумеется, и годы учебы у известных и малоизвестных мастеров культуры прошлого и настоящего научили меня лучше улавливать дух песни, видеть ее конструкцию, архитектонику и в то же время помогли выработать свое видение мира, взглянуть на творческий процесс гораздо глубже и шире, чем на ранних подступах к песне.

Конечно, я не живу ожиданием готовой песни. Сама ищу стихи, просматриваю поэтические сборники, покупаю у букинистов старинные журналы, антологии, в которых может промелькнуть интересный «стихотворный материал». Пристрастие к стихам помогает в работе над песней. «Через произведение искусства художник передает свою страсть», – писал Ренуар. Значит, и слово песенное должно быть страстным, правдивым, точным и разнообразным по содержанию. Иными словами, я стараюсь петь не только «музыкально», но и в высшей степени «литературно». В любом случае стихи, которые легли или ложатся в основу моих песен, я постигаю досконально, пытаюсь разобраться в их конструкции, лексике, самом строе. Еще в училище имени М.М. Ипполитова-Иванова я запомнила высказывание Шумана: «Одним из путей продвижения вперед является изучение других великих личностей». Я, как могла, старалась следовать завету. Надежда Андреевна Обухова, Виктор Боков, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Григорий Пономаренко, Лев Ошанин, Серафим Сергеевич Туликов – всех и не перечесть, кто так или иначе помогал в работе над песней или влиял на мое творчество. Да и за рубежом, как могла, впитывала в себя все, что мне казалось необходимым, нужным в работе над песней. Увидев какой-нибудь барельеф на старинном замке Праги или уловив что-то такое, что мне раньше и в голову не приходило, скажем в беседе с Азнавуром, я по-новому смотрела на многие вещи.

А Шаляпин? Для меня, как для певицы, Федор Иванович был и остается недосягаемым идеалом в пении, в подвижническом отношении к искусству. Записанные им народные песни навсегда останутся классическим образцом творческого и в то же время бережно-трепетного обращения с фольклором.

В этот момент выключился магнитофон. Я стал вставлять новую пленку.

– Может, на сегодня хватит? – спросила Людмила Георгиевна. – Мне еще надо успеть новое платье примерить. Марьяша, наверно, заждалась. (Портниха Марьям Мухамедовна годы работала с Зыкиной. С ней певица часто советовалась и обсуждала новые эскизы и модели. Довольно толковый и знающий свое дело специалист. Однажды я зашел в примерочную без спроса – звонил Кобзон, ему зачем-то срочно потребовалась Зыкина, – и увидел, как Марьям прикладывала ряд белых, довольно крупных рюшек на грудь певицы, стоявшей рядом в платье темно-синего или, скорее, василькового цвета. Пока Зыкина вела переговоры с Кобзоном, я снова зашел в примерочную. «Марьям Мухамедовна, – говорю, – извините за вмешательство, но нужны ли эти, хоть и прекрасные, рюшки на груди Зыкиной? Они только увеличивают ее объем. А зачем? Придумайте что-то другое, вы же профессионал в этом деле»… И рюшки были убраны. Тут уместно вспомнить почти анекдот. Одна дама из Волгограда прислала Зыкиной письмо, в котором сетовала на то, что у нее «грудь больше, чем у Вас, Людмила Георгиевна, а сейчас смотрю кругом, у женщин грудь много меньше моей, видно, мода такая пошла. Что мне делать? Что бы Вы посоветовали?». Подошел к Зыкиной. «Что отвечать?» – спрашиваю. «Что отвечать? Не отрезать же. Пусть донашивает».

Для меня, как для певицы, Федор Иванович Шаляпин был и остается недосягаемым идеалом в пении, в подвижническом отношении к искусству

После примерки платья я заглянул в кабинет Зыкиной.

– Продолжим разговор, Людмила Георгиевна?

– Нет, сейчас должна приехать Аля Пахмутова. Давай завтра.

– Завтра суббота.

– Ну и что? Времени будет больше. И не стесняйся. Спрашивай о чем угодно, я расскажу все, что есть в памяти. Могу забыть что-то, напомни, приведи меня к тому, что тебе нужно узнать или спросить.

Составив перечень из нескольких десятков вопросов к певице и в течение месяца получая от нее ответы на них, касающиеся творческих поисков, отношения к состоянию песенного жанра, его будущего, я решился на первое с ней интервью, которое и было опубликовано в газете «Советская культура» 20 февраля 1979 года под названием «Запоют ли наши внуки «Калинку»? После публикации и в редакцию газеты, и в адрес Зыкиной посыпались, как из рога изобилия, сотни писем и откликов, поддерживающих взгляды певицы. На конвертах сплошь и рядом значились три слова: «Москва. Людмиле Зыкиной». И как ни удивительно, они доходили до адресата. «Москва. Кремль. Зыкиной» – были и такие, чаще на телеграммах. Авторы многих посланий обращались с советами, предложениями, комментировали зыкинские высказывания, задавали певице вопросы самого разного толкования, просили дать ответ на них…