— Это сложно объяснить. Сначала мне показалось, что им было не очень комфортно с… — она замолкла на мгновение, как парашютист перед прыжком, — нами.
Я пропустил это слово мимо ушей.
— А теперь?
— А теперь мне кажется… — она двигала челюстью так, будто жевала жевательную резинку, — что слишком много чести. Что-то беспокоит их, и это не имеет никакого отношения к нам. Похожее напряжение возникало и дома. Не все время, конечно. Так, время от времени.
— А почему вы с Элис не поговорите об этом?
Лицо Дины скривилось в гримасе.
— Мы… не особенно обсуждаем личное. То есть, о ее личной жизни мы практически не разговариваем. Большей частью, потому что все было тихо и гладко. Говорить не о чем.
— Но о тебе вы разговариваете…
— Немного, — ответила она, слегка покачав головой из стороны в сторону. — Но очень устаешь, когда тебе дает советы человек, сам в них никогда не нуждающийся.
Она улыбнулась, но улыбка была предназначена скорее ей самой, чем мне.
— Ты всегда готов выслушать рассказ о чужих бедах, но только если сам потом сможешь рассказать о своих, — сказала она.
Повисло недолгое молчание.
— А тебе раньше никто этого не предлагал?
Секунду Дина не могла понять, о чем я спросил.
— Может, и предлагал, — ответила она не без иронии.
— …Майлз? — все же спросил я после недолгих мысленных дебатов о том, стоит ли упоминать в этом контексте имя усопшего.
Похоже, ей было не очень приятно это услышать; я решил, что это реакция на сам факт упоминания имени Майлза.
— Прости, я…
— Нет, ничего.
Зрачки у Дины сузились до такой степени, что она, наверное, ничего не видела при таком освещении; казалось, она что-то обдумывает.
— Ладно, можешь трахнуть меня в задницу, если для тебя это так важно, — сказала она, поворачиваясь и одновременно с этим вздыхая.
Я оказался перед выбором. С одной стороны, Дине явно не нравится эта затея; любой настоящий джентльмен, не задумываясь, ответил бы: «Да что ты, забудь»; весьма и весьма возможно, что после соития меня захлестнет отвращение к самому себе. С другой — я мог заняться анальным сексом. Боюсь, выбор был очевиден. Я бы, конечно, предпочел небольшую прелюдию, но ничего не мог поделать с тем нарастающем ощущением в паху, которое было, думаю, вызвано прямотой ее предложения; прозаичный секс, уподобленное конвейеру сознание проститутки, решительность поклонницы какого-нибудь певца, расстегивающей ширинку охранника, — во всем этом есть что-то неимоверно возбуждающее; отказ от таинственности секса — это, наверное, самое откровенное обнажение из всех возможных.
К счастью, у меня была на всякий случай припасена баночка вазелина. Я сходил в ванную и взял ее, а вернувшись, застал Дину покорно лежащей на животе. Я запустил руку в банку, достал побольше вазелина и щедро намазал им свой член; затем, паразитируя на данном мне праве, я раздвинул ей ягодицы указательным и средним пальцами правой руки и посмотрел на ее анус. Мысленно приказав глазам использовать весь свет, который только есть, я даже сквозь решеточку теней, которые появились, когда я повернул прикроватный светильник к стене, видел, что все прекрасно, просто классика: все аккуратно загибается вовнутрь, цвет коричневатый, правда с оттенком розового по краям, практически без волосков, почти идеальной формы звездочка. Это может показаться довольно банальным, но анус чем-то похож на пупок, с той лишь разницей, что пупки бывают наружу, а мне это совсем не по душе. На мой взгляд, эротическая привлекательность ануса заключается отчасти в том, что это приглашение в тело, внутрь. С другой стороны, он мне еще и пуделя напоминает.
— Давай уж, вперед, — сказала Дина, в голосе еще чувствовался тот вздох.
Я заботливо поднес скользкую головку члена к ее заднему проходу, но соскользнул, как самый бездарный фигурист на катке; Дина что-то недовольно пробурчала, и я попробовал еще раз. Несмотря на то, что член у меня скользкий, как новорожденный тюлененок, все равно, как всегда, был момент абсолютного сопротивления, возникло ощущение, будто мы подошли к тому пределу, где тело задраивает все люки; но затем я вырвался на безбрежные морские просторы.
— Уф, — отреагировала Дина, без тени намека на то, было ли ей приятно или больно.
Захваченный в безжалостные анальные тиски, я сразу же понял, что переборщил с вазелином, и теперь мог соприкасаться только… в общем, только с вазелином, темно-коричневым цилиндром из вазелина, но это не важно; я все равно мог чувствовать, как слегка напрягается задний проход, когда я двигаюсь в обратном направлении, да и к тому же, как я говорил, анальный секс происходит большей частью совсем в другом месте — в голове. Я как раз собирался подобрать слова, чтобы потом снова и снова с их помощью вызывать к жизни собственные движения, когда Дина опередила меня:
— Скажи мне, что ты сейчас делаешь.
— Я трахаю тебя в задницу, — ответил я.
Эти слова вертелись у моего мозга на языке, так что даже сильная нелюбовь к словам во время секса не успела помешать им вырваться. По крайней мере, мне не пришлось ничего выдумывать; наверное, вся беда с этими разговорами во время самого процесса была в том, что я всегда думал, будто Дина ждет от меня каких-то фантазий; можете обвинить меня в отсутствии воображения, но а) я не фантазирую во время секса — если я задумаюсь о чем-нибудь другом, то, скорее всего, мне примерещатся ноздри мистера Хиллмана, и мне кажется, вы понимаете почему, и б) даже если бы я это и делал, слова обнажали бы факт, что мои фантазии сводятся к порнографическим клише не первой свежести, а то, что еще было в них свежо, тут же уничтожалось бы самосознанием; в итоге у меня возникало бы ощущение — пожалуй, не зря бы возникало, — что мне должно быть очень стыдно. Но так просто сказать, что делаешь, — я могу; а когда занимаешься анальным сексом, развивать эту тему не обязательно.
— В задницу, — машинально повторил я. — Я трахаю тебя в задницу.
Гордясь ясностью этого высказывания, я понял, что никогда не выражал свои мысли так ясно; я был как никогда близок к точности выражения. Вот и все, что требовалось: четкая проза, простая понятная история; Дина застонала и попросила повторить.
— Я трахаю тебя в задницу. В узкую щелку твоей затраханной задницы.
Надо признать, здесь я уже начал экспериментировать. И хотя слова эти шли из самого сердца, я вдруг поймал себя на том, что их говорю, и, естественно, почувствовал себя очень глупо. Но Дину, это, похоже, не заботило — она наконец-то принялась издавать правильные звуки. Мне стоило определенных усилий нащупать кончиками пальцев ее клитор; лобковая кость больно впивалась в кисть руки.
Мы продолжали наше дело — то молча, то прибегая к помощи слов. Затем тело Дины начало двигаться из стороны в сторону, кожа на спине поблескивала, Дина терлась спиной о мою грудь, как шелковый шарфик. Сначала я подумал, что она хочет сделать мне приятно и заставить меня повторить еретическую мантру, но когда движения стали конвульсивными, я понял, что это происходит непроизвольно. Ее тело начало трясти, будто ее душат подушкой; а потом все вдруг обернулось расслабленностью (как обернулось бы и в другом случае, с подушкой). Я кончил тогда же, идеально рассчитав время, когда нужно было перестать сдерживать фантазию и вообразить себе ноздри мистера Хиллмана.
Когда Дина вернулась из ванной, я сказал:
— Слушай, извини, что я тогда вспомнил про Майлза.
— Я же ответила, что все нормально, — сказала она, прислонив подушку к стене.
Отвернувшись, она нагнулась к своей докторской сумке, принялась что-то там искать и в итоге достала оттуда пачку сигарет «Силк Кат» и зажигалку «Зиппо» фунта за два, которую я еще не видел.
— Он был просто помешан на этом, — объяснила она, садясь обратно на кровать.
— На чем?
— На том, чем мы сейчас занимались.
Выпрямившись, Дина открыла пачку и щелкнула по ней снизу, так что одна сигарета чуть не выскочила. Казалось, она сама подталкивает себя к разговору о Майлзе, она напоминала человека, страдающего параличом нижних конечностей, который собирается сделать первый шаг, держась за брусья.