— Что дальше? — спросил Донсков.

— По заданию. Если еще какую-нибудь штуку выкинете, не стесняйтесь.

Больше «штук» Донсков не выкидывал. Спокойно закончил работу в «зоне», зашел по системе слепой посадки на аэродром, запросил у диспетчера разрешение на приземление.

— Полоса свободна, — ответил тот.

И тут какой-то бес толкнул Донскова под лопатку. Сколько раз он ругал себя за мальчишество! Зрелый возраст, вполне почтенная внешность, не на последней ступеньке служебной лестницы давно стоит, а вот солидности приобрести не может. Заносит в самые неподходящие моменты.

— Хотите, покажу посадку на «флаг»? — предложил он Батурину.

— Что за зверь?

— Представьте: море… туман, корабль в беде. Вы елозите на брюхе по волнам, ищете корабль. Увидели! И… проскочили. Пока разворачиваетесь, он опять растаял в тумане. Снова поиск.

— Ситуация знакомая. Ну и что?

— Можно, увидев корабль, за две секунды погасить скорость и зависнуть над ним.

— Опробовано или только в мыслях?

— Из запасов испытателя.

Батурин включил радиостанцию:

— «Торос», «Торос», я — 19200, сейчас произведем эксперимент оригинальной посадки. Не волнуйтесь, не удивляйтесь.

— Я «Торос», — ответила земля. — На борту ты, что ли, Петрович?

— Да.

— Разрешаю! Только внимательней, старина!

— Давайте, Владимир Максимович, — сказал Батурин.

Донсков зашел по ветру, снизился до бреющего полета и на большой скорости устремился к посадочному знаку. Прямо над белым полотнищем «Т» энергично поднял нос вертолета и свалил машину на левый борт. На долю секунды пилоты зависли почти вниз головой. Вертолет задрожал и со скольжением вышел из крутого крена в двух метрах от земли. Колеса мягко нащупали бетонку. Нос был повернут, как и положено, против ветра.

Несколько лет назад, будучи испытателем, которому разрешалось в полете выходить за рамки правил, Донсков разработал посадку на «флаг» и учил других. При первых посадках, в самый кульминационный момент, когда земля вставала дыбом и казалось, что назревает неминуемая встреча с ней, ребята рвали штурвал на вывод из кажущегося нелепым положения. Срабатывал инстинкт самосохранения, который зачастую бывает сильнее воли.

А здоровенные ладони Батурина дрогнули, но, как лежали, так и остались на коленях. Только лицо тронуло что-то, похожее на улыбку.

— Можно на «ты», Владимир Максимович? — спросил он уже на стоянке.

— С удовольствием… Кстати, Николай Петрович, ты как художник увлекаешься только живописью или графикой тоже?

— Понял тебя. На плакатиках и стендах хочешь эксплуатировать. Я посредственный рисовальщик, самоучка, но чем могу — помогу. — Говоря это, Батурин вслед за Донсковым вылез из вертолета, отойдя в сторонку, неторопливо закурил, мечтательно оглядел облачное небо над лиловым горизонтом, и мягкая улыбка осветила его дочерна загорелое лицо. — Рисовать я начал после первого самостоятельного вылета. Радость в том, что я лечу сам, была великая. И мне еще повезло: после дождичка вспыхнула радуга. Она охватила мой самолет огромным полукольцом и сопровождала до самой посадки. После четвертого разворота я пошел навстречу солнцу. Радуга пропала, но снова я не мог оторвать глаз от земли: мой самолет садился на полосу расплавленного золота… Потом Арктика мне полюбилась… В белом безмолвии нашел я для себя много красок. Роскошны, фантастичны полярные сияния. Не забыть первый ночной полет, когда все небо было разрезано на цветные движущиеся ленты, а потом завито в многоцветную спираль. Полярный день, когда солнце круглые сутки не уходит за горизонт, дарит тебе тысячи оттенков голубизны: и тени на снегу, и полыньи, и небо, и зеленовато-голубые на изломах льды. В войну… Нет, про войну грустно… Наверное, нет для летчика милее картины, чем чистое мирное небо. Вот так бы взял кусок, вставил в золотую раму и повесил бы у себя над койкой! [5]

Донсков, видя, что тема разговора по душе новому товарищу, поинтересовался:

— А портреты?

— Почти не занимаюсь… Федю Руссова иногда пишу, да и то только потому, что вижу в его лице что-то глубоко русское. Галину Лехнову…

— Красивая!

— Не потому. Посмотри в ее глаза, когда она задумывается. А происходит это часто. Омут, в который хочется нырнуть. Кажется, что именно на его дне спрятано самое сильное неудовлетворенное желание. А временами это глаза умирающей птицы… Все субъективно, Владимир Максимович, все субъективно… А за полет спасибо. Посадку на «флаг» подари мне и при случае потренируй. Если хочешь — квартира у меня хорошая — переходи. Двум монахам веселее будет молиться. Подумай! — И Батурин, чуть косолапя, пошел от вертолетов.

После обеда командир Спасательной пригласил к себе в кабинет Донскова. Явившись, замполит увидел сидящего около тонконогого стола Батурина, старшего пилота-инспектора Воеводина и еще одного моложавого, плотного человека с мягким, довольно симпатичным лицом. Его командир представил как инспектора по безопасности полетов Эдварда Милентьевича Гладикова. Кроме Гладикова, все нещадно дыми ли, и по выражению его лица было заметно, что он с трудом переносит табачный дым, особенно ядовитый из трубки командира и от дешевой «Примы» Воеводина.

— Вот теперь все в сборе, — сказал Горюнов, — и мы внимательно слушаем вас, товарищи инспектора. Обнажайте оружие.

Худощавый загорелый Воеводин улыбнулся, втиснул в поршень-пепельницу свою недососанную «Приму». Сказал тихо, поглаживая кадык:

— Мы не сражаться приехали, Михаил Михайлович, а лишь выяснить причину некоторых огрехов в последнем спасательном полете. Выяснить, проанализировать и, если надо, помочь избавиться от недостатков в будущем.

— Похвально, — процедил Горюнов и положил на стол сжатые кулаки. — Значит, выяснить? И помочь? А пока не выяснили. Тогда почему, по какому праву вы, инспектор Гладиков, отобрали у командира вертолета Богунца пилотское свидетельство? — Голос его сорвался.

— У него в одном полете два происшествия. — Гладиков, поморщившись, отогнал клуб дыма от лица. — Я не применил санкций, не проколол талон нарушителя и не вырезал его. Что-нибудь одно обязательно сделаю, как только его вина прояснится.

— У вас, инспектор, все еще в тумане, вы не знаете виновного, а уже для устрашения пилота вытащили из его кармана главный рабочий документ, — все тем же, не предвещающим примирения голосом продолжал Горюнов. — Если в вашей квартире пьяный сосед разобьет посуду, поломает мебель, напакостит и вас же, пока не задержат виновного, на всякий случай арестуют, как вы будете себя чувствовать?

— Аналогия на грани…

— А если подумать? — прервал инспектора Горюнов. — Вы употребили власть вопреки закону. Сейчас же положите мне на стол пилотское свидетельство Богунца, и только после этого мы продолжим разговор.

— Вы мне не имеете права приказывать! — слегка растягивая слова, внушительно проговорил Гладиков.

Никто ему не возразил. Зажглась спичка над чубуком вновь набитой трубки. Вспыхнул огонек батуринской зажигалки. Еще спичка подожгла шершавый кончик «Примы». Горюнов придвинул к себе какую-то книжку, начал ее перелистывать. Прошло минуты полторы. Инспектор чистил канцелярской скрепкой под ногтями и, как видно, не думал отдавать документ Богунца. Тогда Горюнов поднял гладко выбритую голову, облитую синеватым светом из окна, встал.

— Разговор не состоялся, — сказал он и, обращаясь к Воеводину, спросил: — Вы сегодня улетаете или заночуете?

— Так нельзя, Михаил Михайлович! Мы же прибыли не в бирюльки играть, а выполняем приказ. Давайте по-деловому. — Воеводин раздавил о край пепельницы вторую недокуренную сигарету.

— Пилотское Богунца! — опустил кулак на стол Горюнов.

— Эдвард Милентьевич, отдайте документ, не упрямьтесь, — решительно сказал Воеводин.

— Выполняю ваш приказ, старший инспектор. — И Гладиков вынул из кармана голубую книжицу, передал ее рядом сидящему Донскову.