— Фамилия? — спросил Терепченко.

— Что? — не понял Аракелян.

— Кем подписана статейка?

— Романовский, — ответил техник Иванов. — Борисом Николаевичем.

— Имя и отчество полностью?

— Нет, только одна буква, но мы хорошо помним, как его звать.

— Ну-ну… Вы идете, Сурен Карапетович?

— Одну минутку…

Аракелян мигнул курносому мотористу, но техник Иванов перехватил взгляд, нажал на плечо вскочившего паренька и пошел к умывальнику. Он несколько раз надавил на сосок, вспенил в коричневых руках мыльную соду и протянул одну ладонь Аракеляну. Тот потер о нее свою руку и сполоснул водой.

— Сурен Карапетович, я вынужден был подать рапорт в политуправление.

— И что же? — спросил Аракелян Терепченко, вытирая руку о комбинезон техника.

— Давайте отойдем.

Они неторопливо зашагали к ангарам.

— Так о чем вы писали, товарищ командир?

— О вас, о вашем стиле работы и, не обижайтесь, о панибратстве, которым вы завоевываете свой авторитет.

— Есть доказательства столь тяжкого обвинения?

— Немало. Как итог — авария пилота Туманова.

— Да, воспитание человека во веки веков останется самым трудным делом.

— Ну зачем так общо? Я-то их изучил на своей шкуре. Пилюлей Туманова можно подавиться.

— С вашим-то опытом можно проглотить и гвоздь!.. Так вы не хотите со мной работать?

— Вы не помогаете, а мешаете мне. И существенно. В эскадрилье Корота, например, две вынужденные посадки, поломка и вот теперь — авария. Только за полгода!

— Я стараюсь работать с людьми, как учит партия.

— И воспитываете не рабочих, а борзописцев, которые позорят нас на все Поволжье! Дай им волю, они все очернят!

— Коммунисты никогда не боялись правды.

— Опять высокие слова! Я про аварию…

— Причина аварийности в другом. Беседуя с Романовским…

— При чем здесь он? Нашли авторитет! Он получил за своего пилота первый выговор и, надеюсь, не последний.

— Как это понимать?

— …Я о вас говорил в управлении, Сурен Карапетович. Вы хороший человек, принципиальный коммунист, грамотный руководитель, но работать нам вместе — только портить друг другу карьеру. У вас болеет дочь. Что-то с легкими… климат… Так ведь?

— Ну?

— Напишите заявление. Начальник управления мой старый друг, вместе когда-то учились, дружим семьями. Он поддержит, и вы переедете ближе к родным местам. Адлер устроит? Или Минеральные Воды?

— Заманчиво! С войны не был на Кавказе.

— Там вы можете попасть в аппарат политотдела, — продолжал Терепченко. — Если согласны, сегодня же свяжемся с Куйбышевом.

— Мне нравится работать здесь.

— Какая разница, где… Вся земля — огромная сцена, вся жизнь — бесконечный спектакль.

— Все люди куклы! — с иронией подсказал Аракелян.

— Я так не говорил.

— Думаете похоже… А уезжать я все-таки не собираюсь, — сказал Аракелян, отвернулся и зашагал в сторону аэровокзала.

Нужно было обойти привокзальный парк, огороженный метровой литой решеткой. Аракелян украдкой осмотрелся, озорно сверкнул белками черных глаз и, опершись здоровой рукой о решетку, легко перемахнул в парк. В нескольких шагах перед собой увидел парня в аэрофлотовской форме. Тот прятался за стволом дерева и смотрел на аллею, по которой к самолету Ил-14 шла стюардесса, нагруженная свертками и пакетами. Через плечо у нее еще висел и рюкзак.

— А я бы подошел, Пробкин! — вдруг громко сказал Аракелян и почесал горбатый нос.

Семен вздрогнул и обернулся.

— У нас на Кавказе говорят: действуй по зову сердца, оно редко ошибается, слушайся зова души, обиду держи только на врага!

Аракелян поправил галстук пилоту и, касаясь пальцами зеленых веток лип, пошел к аэровокзалу, провожаемый удивленным взглядом Семена Пробкина.

Комиссию из Москвы возглавлял генерал-лейтенант Смирнов, низенький полный человек с едва серебрящейся головой и веселыми глазами в тяжелых, словно набухших от многолетней бессонницы веках. Он шел от самолета вместе с Терепченко и, поглаживая пышные приохренные табаком усы, говорил:

— Хорошо-то у вас как! Замечательно! Цветы кто рассаживал?

— Цветовода имеем.

— На должности слесаря? А? На перроне всегда такой порядок?

— Так точно, товарищ генерал! — по-военному ответил Терепченко.

Смирнов хитро покосился на него, будто знал, что субботу и воскресенье половина отряда подметала и чистила территорию, драила полы в пассажирских залах, а командиры всех рангов «авралили» над запущенной документацией.

— Может быть, закусите с дороги? — предложил Терепченко.

— Пойдем сразу к людям, командир.

— Дано указание собраться всем в актовом зале.

— Отставить! Мне армейская система опроса больше по душе.

— Я не служил, товарищ генерал.

— Откуда же «Так точно!»?.. В войну где пребывали?

— Шеф-пилотом на номерном комбинате.

— Тогда сделайте вот так… — Смирнов остановился, вынул из кармана кожаный кисет с трубкой, начал набивать ее табаком. — Соберите рядовых пилотов отдельно, техников отдельно. Остальных — от командира звена до комэска — тоже отдельно. В каждую группу придут члены комиссии. Я побеседую с командирами.

— А руководящий состав отряда? — забеспокоился Терепченко.

— С вами после. Пока замените средних командиров на их рабочих местах. — Смирнов пыхнул дымком. — Да, хороши газоны, особенно вон тот красный ряд.

— Маки.

— А по-моему, гладиолусы?

— Так точно, гладиолусы!

— Вы правы — маки. Без очков не сразу разглядел. Любите цветы?

— Кто их не любит!

— А ведь они наверняка унесли кругленькую сумму из сметы отряда?

Терепченко хотел ответить, что это затея парторга, что цветы посажены вопреки его воле и деньги на них дал профсоюз, но, не сумев до конца понять смысл вопроса генерала, ответил словами Аракеляна:

— Радость для людей тоже входит в смету социализма.

Смирнов широко улыбнулся и пошел искать комнату эскадрильи.

При виде его командиры встали.

— Вольно, товарищи. Здравствуйте!

Он прошел к столу, достал очки и, протирая стекла замшей, близоруко щурясь, рассматривал людей. Взгляд остановился на Романовском. Пухлые веки генерала дрогнули, он торопливо надел очки и подался вперед.

Романовский поднялся со стула.

— Здравия желаю, товарищ генерал!

— Ты?.. Уже здесь?.. Ну-ну, покажись!

Романовский протиснулся между стульями, подошел.

— Не чаял так скоро… Хоть бы письмишко черканул или по телефону. Не нужен старик стал, да?

— Что вы, товарищ генерал, не смел просто… Здесь и Корот. Помните Михаила Корота?

— Как же! — Смирнов повернулся и увидел вставшего Корота.

— Не постарел, истребитель, не постарел. Будто законсервировали тебя после войны… Приказываю сегодня вместе с Борисом зайти ко мне в гостиницу. — Он отпустил Романовского и обратился к притихшим командирам: — Простите нас за минутную слабость. Встреча однополчан… Я вот уже солдат в отставке, и много моих соколов перешло в Гражданский флот… Приступим к работе. Цель собрания — выяснить причины аварийности и хронического невыполнения государственного плана отрядом. Без вашей помощи ни одна комиссия даже самого высокого ранга не отыщет истинные корни создавшегося положения. Все, что есть у вас на душе, выкладывайте. Кто начнет?

Долго раскачивались командиры, отвыкшие «выметать сор из избы», но, когда разговорились, остановить их было трудно. Может быть, они не стали бы так откровенны и резки, если бы знали, что аппарат селектора, кем-то включенный, передаст все выступления в уши Терепченко, тихо сидящего в своем кабинете.

— Расскажу вроде бы о пустяке, — услышал Терепченко голос уже пятого командира и определил, что это Романовский. — Не можем добиться укрепления щебнем или асфальтом дорожек к вертолетным и самолетным стоянкам. После дождя грунт размокает, и пилоты таскают пуды грязи на резиновых сапогах. Очищаем грязь палочками и лезем в кабину в скользкой мокрой обуви. А если на взлете соскользнет нога с педали? И соскальзывала! Вот микропричина к аварии. Если же такие недоработки, «пустячки» сложить… По плану же наотмашь бьет метеостанция. Где-то на Скандинавском полуострове зарождается циклон, и его туманы могут, понимаете, могут коснуться нашей области. Метеостанция дает нелетный прогноз. Сидим, смотрим на ясное небо. Часы идут, потом выясняется, что циклон не удостоил нас вниманием, да и вероятность ухудшения погоды была ничтожной… Командир отряда считает такие действия метеорологов стимулом к безопасности, а я считаю махровой перестраховкой, стимулом к бездеятельности, равнодушному отношению и к плану, и к пассажирам!