Самолет качнуло вправо: сдал правый мотор. Ящик с ампулами катится на пол. Винт левого двигателя вяло провернулся и встал, как настороженное заячье ухо. Самолет потянуло на нос, засвистел набегающий воздух.

— Иду на вынужденную! — успел крикнуть Василий в микрофон и выжал пальцами кнопки зажигания.

Над темными верхушками сосен он прижал штурвал к груди…

— Значит, договорились, Борис Николаевич? Мне наша встреча понравилась… Минутку! — Аракелян снял трубку с неистово зазвеневшего телефона. — Слушаю!

Мембрана громко загудела голосом Терепченко:

— Сообщаю, дорогой Сурен Карапетович, линия, которую вы гнули, привела к закономерному финалу. Можете радоваться!

— По какому случаю веселье?

— Пилот Туманов влез в облачность, потерял ориентировку и разложил по косточкам самолет.

— А сам? В каком состоянии пилот?

— Это второе дело.

— Но…

— Все «но» будет разбирать комиссия!

Разговор оборвался. Некоторое время Аракелян слушал длинные монотонные сигналы, потом медленно положил трубку на рычаг.

— Вы поняли, Борис Николаевич?

— Слышал… Нужно лететь на место аварии.

— Почему так ликует Терепченко? — задумчиво проговорил Аракелян.

— * * *

У крыльца особняка зазвонил колокольчик. Марфа Петровна посмотрела на дочь, читавшую за столом книгу.

— К тебе, наверное.

— Открой, мама. Сложный абзац перевожу.

Марфа Петровна не спеша поднялась, бросила вязанье в корзиночку и, переваливаясь на затекших от долгого сидения ногах, пошла к двери.

— Кто там?

— Я, Маруся.

Массивный крючок, слегка поднявшись, снова звякнул в гнезде.

— Чего тебе?

— Светлану. На минутку.

— Нет ее!

— Тетя Марфа, я видела в окно.

— Нет, говорю, и все! Проваливай, откуда пришла!

— Хорошо, я уйду… Только передайте: я приходила рассказать про Василька. Может быть, она его больше и не увидит, — грустно добавила Мария и еле успела отскочить от резко распахнутой двери.

— Что ты сказала? — Марфа Петровна, вмиг побуревшая, уставилась на девушку и, поверив ей, закричала плаксиво: — Светлана! Светочка! Дочка, что же это делается, боже мой!

На крик выбежала Светлана.

— Что случилось, мама?

— Да вон Маруська черную весть принесла. Тьфу, чтоб тебе неладно было! Уехал? Сбежал? Говори же!

— Света, я пришла сказать, что Василий упал и… — Мария не могла договорить.

Марфа Петровна закрыла рот ладонью. Светлана рывком вытянула руку в сторону Марии, будто поставила преграду недосказанному слову. Медленно белело лицо. Потом она сжала пальцы в кулак, кулак приложила к груди, вмяла его, незряче кося в сторону, пригласила:

— Заходи, Маша… Нарукавники… я их сниму… Проходи. — И пошла в комнату, громко, деревянно стуча каблуками домашних туфель.

— Света, я толком ничего не знаю! — закричала вслед Мария. — Может, только самолет…

— Жив? — Лицо Светланы не видно в полутени, голос, как перетянутая струна. — Только самолет? Да?

— Конечно, Света, конечно! У вас есть телефон, позвони отцу!

— В гостиной… Звони ты. — Светлана оперлась на руку матери, пропустила в комнату девушку.

— Взбодрись, дочка, подними головку. Говорила тебе: зря ты с ним. Сегодня пан, а завтра мокрое место.

— Ну как ты можешь? Дай лучше воды.

— Алло! Станция! Коммутатор! — надрывалась Мария. — Аэропорт? Мне эскадрилью… — Она хмурилась и жарко дышала в трубку. — Кто у телефона? Романовский?.. Света, я не могу, может, сама спросишь?

Та решительно протянула руку.

— Да, да? — ответили Светлане. — Что случилось с Тумановым? А кто интересуется? Ты? Ничего страшного. По телефону о таких событиях не говорят. Он лишь немного, совсем чуть-чуть нездоров… Вот это скажу: в первой Советской, в одиннадцатом корпусе… Только в пятницу, раньше не пустят. До свидания! Привет маме!

— Ну, что он сказал, что он сказал? — допытывалась Мария, заглядывая в оттаявшее лицо подруги.

— Все хорошо, Марусенька, все хорошо! Жив!

— А может, хром будет на руку или ногу, чего же хорошего? — быстро вставила Марфа Петровна.

Светлана нетерпеливо отмахнулась:

— Типун тебе на язык, мамуля! Маш, давай вызовем твоего Пробкина, он больше скажет… Звони!

— Не надо… — Мария опустила ресницы. — Я его давно не видела.

Марфа Петровна взяла ее за подбородок.

— Ну-ка, посмотри на меня, девонька! Глянь, глянь… Чего роешь землю очами? Оттолкнулись мягкими местами? Да? Бросил непутевую? Бортпроводницы-ы! Стюардессы! Шастаете там с чужими мужиками по кавказам! Цветочки привозите! Поделом тебе, поделом! А Светку не мути! Поняла? Шла бы ты от нас. А? Ножками, да за порожек!

Мария опустила голову еще ниже. По-своему внимая жестким словам Марфы Петровны, этой еще молодой старухе, она с ужасом в какую-то долю мгновения представила себе, что Семен ушел навсегда, а вместе с ним ушли из жизни счастливые вечера, запах его табака, синева его кителя, его глуховатый голос, сильные руки… Нет, она не могла поверить в это. И, вскинув голову, дерзко посмотрела на Марфу Петровну:

— Я привезу вам цветочки с Кавказа!

— Жду в пятницу, вместе сходим к Васильку, — сказала Светлана.

— Обязательно! — Мария сделала ручкой. — Пока! Счастливо оставаться, тетя Марфа, пеките пирожки.

— Иди, иди! — отвернулась Марфа Петровна. — Пирожки будут с кукишем!

Она присела на краешек стула и пригорюнилась. Дочь своевольничала. И в кого такая выродилась? В кого же, как не в нее да в отца. Ох и жуткая смесь получилась: непослуха, гордыня закраин не знает, приличия, веками спахтанные, — побоку! Как не хотела Марфа Петровна, чтобы Светлана повторяла ее жизнь! Ведь когда-то и она, юная колхозница Марфинька, была мечтательницей, веселой фантазеркой и считала, что если и отдаст кому-нибудь свое сердце, то только моряку или летчику, ну в крайнем случае известному артисту, красивому, конечно.

Началась война. Приехали к ним в колхоз курсанты, и среди них рыжий верзила Мишка Корот. Помогутней даже был, чем Маруськин Семен! Всего несколько вечеров и ночек погуляли, да засели они в сердце навечно, как ржа в железо. И сладко, и больно, и нет сил ждать. Бросила колхоз, на медицинские курсы в город подалась. Думала, может быть, в каком госпитале увидит Мишу. Хоть покалеченного, а любого. Грех ведь, а желала ему тогда маленькой, легонькой пульки! Ухаживали полковники даже, она же хотела видеть только своего рудого хохла. Из-за него и ближе к авиации подалась — в зенитчицы. Вещун-сердце не подвело: на одном из охраняемых аэродромов и встретился ей битый и мятый войной капитан Корот. Снаружи капитан, а внутри все тот же охочий до грубоватых ласк Мишка-сержант. «Войной прикроется — поберегись!» — говорили более опытные подруги. Слова есть слова, а свидания у железных лафетов на дежурстве и в подгорелых черемуховых рощах кружили голову, как ранняя цветень.

Капитан Корот не прикрылся войной. Она кончилась через месяц после фронтовой свадьбы, и муж перешел в гражданскую авиацию.

Первые годы пролетели во взаимных ожиданиях, в нетерпкой, но доброй семейной любви. Отлучки мужа она называла «паузами» и заполняла их учебой в вечерней школе. Радостно было показывать супругу дневник с круглыми пятерками. В ее памяти навсегда остался заведенный порядок встреч: дневник на столе, бутылка розового шампанского, обветренное, коричневое лицо мужа около ее счастливого и, наверное, немножко глупого лица.

Но однажды самолет Корота не пришел в порт. Только через неделю его нашли в тайге. Муж был жив, так же улыбался, так же пил маленькими глотками розовое вино, а она была серьезна и печальна. Она поняла, что такое ждать. Будто из червей казалось свитым это слово. Стала ждать по-своему. С внутренней болью, немного притупившейся через несколько лет, ждала черного дня, когда муж не вернется из полета. Нет, она не хотела и, наверное, умерла бы, если бы это случилось, но все равно ждала неминуемого часа.