Раскроем снова «Луньюй» — тот самый, в котором, как было сказано, содержатся упоминания о «Шу» («Писании») и о «Ши» («Стихах»). В этом произведении в уста Конфуция вложены и такие слова: «Если бы мне добавили годов жизни, я еще лет пятьдесят изучал бы „И“, и, возможно, у меня уже не было бы больших ошибок» («Луньюй», VII, 17).

Что же такое эти «И» («Перемены»), или иначе «Ицзин» («Книга Перемен»)?

Уже в «Шу» встречаются упоминания о гаданиях. Но в древности гадали не только на панцирях черепах и стеблях тысячелистника, тогда гадали на «триграммах» — так обычно передают на европейских языках древнее китайское слово гуа.

Гуа — чертеж, состоящий из трех продольных линий — «черт», как мы передаем китайское слово сяо (название этих линий). Черты эти двух видов: цельная и прерванная, т. е. разделенная посредине. Каждая триграмма состоит из разной комбинации тех или иных черт. Есть триграммы, состоящие из одних цельных черт, есть — из одних прерванных; есть триграмма, в которой верхняя и нижняя черты цельные, средняя — разделенная; есть и обратная и т. д. Всего из таких комбинаций получилось восемь триграмм. Это и есть ба гуа, «восемь гуа» — основа особой системы гадания.

Своеобразие этой системы в том, что она строится на понятии противоположностей: цельная черта — символ положительного начала — Ян, разделенная — отрицательного — Инь. Такими словами древние китайцы обозначали эти противоположности, исходя из первоначального значения Ян и Инь: сторона горы, освещенная солнцем, и теневая сторона. А за первоначальным образом света и тьмы потянулся уже целый ряд противопоставлений: небо и земля, тепло и холод, мужчина и женщина и т. д. В результате триграммы стали символами перемен — процесса бытия, воспринимаемого как действие противоположных сил.

«Восемь триграмм» породили «шестьдесят четыре гексаграммы», т. е. чертежи из шести черт — двух триграмм.

Однако одними чертежами дело не ограничилось: к ним были добавлены слова. «Восемь триграмм» стали символами неба, земли, грома, воды, ветра, горы, огня, водоема. К каждой гексаграмме же оказались прикреплены целые словесные формулы. Например, ко второй гексаграмме в «И»: «Княжичу есть куда выступить. Продвинется он — заблудится. Последует — найдет господина. Благоприятно: на юго-западе найти друзей, на северо-востоке — потерять друзей. Пребудет в стойкости — будет счастье». (Здесь и далее цитаты из «Ицзина» даны в переводе Ю. Щуцкого.)

К шестой: «Обладателю кривды — препятствие. С трепетом блюди середину — счастье. Крайность — несчастье. Благоприятен переход через великую реку».

К двадцать четвертой: «Выйдешь, войдешь — не будет вреда. Друзья придут — хулы не будет. Вернешься обратно на свой путь. Через семь дней — возврат. Благоприятно иметь куда выступать».

Понять такие формулы нелегко. Существует литература, старая и новая, дающая им различные толкования. Несомненно, однако, одно: перед нами приметы, гадательные формулы, заклинания, поговорки, изречения народной мудрости и т. д., т. е. разные виды афоризмов.

Афоризм как род словесного творчества должен что-то сформулировать, что-то внушить, преподать. Подобного рода практическое назначение обусловило и особые формы выражения. Хань Юй, ученый VIII в. н. э., назвавший язык древних эдиктов маловразумительным, об афоризмах «Ицзина» говорил иначе: «Они необычны и точны». Вряд ли можно более лаконично и в то же время в сущности исчерпывающе охарактеризовать языковую сторону афоризма.

Точность, т. е. неизбыточность языковых средств, — обязательное требование для афоризма, поскольку он должен прямо, непосредственно, сразу воздействовать на разум и чувство. Точность же эта, требующая притом максимальной выразительности, достигается обращением к образу или даже символу. Обращение к символу и составляет, по-видимому, то, что Хань Юй назвал «необычностью».

К этим двум сторонам афоризма следует добавить третью — речевую организованность. Она может выражаться по-разному: мерностью — построением всего целого на определенном ритме; параллелизмом — лексическим или синтаксическим.

К какому времени относятся афоризмы при триграммах и гексаграммах, сказать трудно, но безусловно, что к ранней поре китайской Древности; скорее всего, к той же эпохе Чжоуского царства. Во всяком случае, об этих «И» («Переменах») мы знаем, как о «Чжоу И», т. е. «Чжоуских Переменах».

Древняя афористическая проза не исчерпывается поговорками, приметами, гадательными формулами, заклинаниями и другими подобными жанрами; к ней необходимо отнести изречения назидательного характера; все то, что входило тогда в орбиту «Ли» — «Правил».

По своему значению «Правила» — нечто исключительно важное: «С песен начинают, на правилах утверждаются, музыкой завершают», — сказал Конфуций («Луньюй», VIII, 8). «На то, что не правила, — не смотри! Того, что не правила, — не слушай! Того, что не правила, — не говори! Не по правилам не действуй», — сказал он в другом месте («Луньюй», XII, 1).

Что же такое эти «Правила»? «При жизни родителей служи им по правилам. Когда они умрут, похорони их по правилам. Жертвы им приноси по правилам», — таково одно из разъяснений Конфуция («Луньюй», VI, 5). И далее: «Если правительство придерживается Правил, управлять народом легко» («Луньюй», XIV, 44). «Он (учитель, т. е. Конфуций) расширяет меня просвещением, обуздывает меня правилами», — сказал Янь Юань, ученик Конфуция («Луньюй», IX, 10).

Из этих примеров легко понять, что «Правила» — это предписания, регулирующие поведение людей, их общественные обязанности. В то же время это и законы государственного управления. «Инь (т. е. Иньское царство) следовало правилам царства Ся; царство Чжоу следовало правилам Инь» («Луньюй», II, 23). Короче говоря, «Правила» — это нормы обычного права и государственного закона; только не надуманные, не искусственные, не изобретенные людьми, а выработанные самой жизнью, подсказанные ею. Поскольку Конфуций так много о них говорил, постольку ясно, что в его время «Правила» не только существовали, но и воспринимались в значении общезначимых общественных норм. Были ли они уже в его время объединены в какой-нибудь свод, мы не знаем, но о том, что подобный свод образовался, во всяком случае, еще в Древности, знаем хорошо, знаем и как ои назывался: «Лицзи», «Записи правил», или «Книга Обрядов».

С наследием шу, ши, и, ли и начала свою жизнь китайская литература средней, классической поры своей Древности. «Кун-цзы постоянно говорил о ши, шу и о соблюдении ли», — утверждает «Луньюй» (VII, 18). «Луньюй» — первый памятник литературы классической Древности; Кун-цзы же (Конфуций) — первый герой этой литературы.

Именно — литературы, а не словесности. Материал у словесности и литературы один и тот же — человеческое слово. Произведение как словесности, так и литературы возникает тогда, когда слово становится искусством. В этом аспекте словесность и литература идентичны. Но они различны в своем общественном существе: словесность возникает с того времени, как человек начинает создавать культуру и жить ее жизнью; литература начинает существовать с того момента, когда словесные произведения превращаются в особую отрасль общественной жизни и деятельности, когда они начинают выполнять свою собственную общественную миссию, т. е. когда словесное творчество получает значение особой социальной категории. Видимым знаком этого момента служит появление в языке понятия «литература».

Понятие это в разных языках передается разными словами. Разными не только по звучанию, но и по своему исходному значению. В европейских языках это слово — «литература», в китайском, а от него в корейском и японском — вэньсюэ. Но вэньсюэ — его поздняя форма; первоначальная же — просто вэнь. Именно в этой форме слово со значением «литература» широко представлено в «Луньюе».

Из этого же памятника мы узнаем, что в человеке тогда различали две стороны. Одну обозначали словом чжи, другую — вэнь. Чжи — это человеческая натура, природные свойства человека. Первоначальное значение слова вэнь — узор, рисунок. Поскольку вэнь противопоставляется чжи, т. е. данному самой природой, постольку оно означает что-то приобретенное человеком; приобретенное им и в то же время его украшающее.