В целом угаритский сказитель не останавливается на подробностях и деталях, которые так или иначе могли бы увести в сторону от событийной канвы повествования. Аналогичное явление мы увидим и в более позднем библейском прозаическом рассказе.
Финикийская словесность первой половины и середины I тыс. до н. э. известна очень плохо. Однако надписи, дошедшие до нас, позволяют, хотя и в высшей степени приблизительно, судить об особенностях финикийской повествовательной прозы и стихосложения этого времени. Нам известны надгробные, посвятительные и строительные надписи, а также тексты исторического содержания.
Поэтический текст содержится только в надписи на саркофаге библейского царя Ахирама (около 1300 г. до н. э.) — формула проклятия нарушителю покоя гробницы:
И если царь из царей,
или правитель из правителей,
или начальник войска
поднимется в Библе
и откроет саркофаг этот, —
да будет сломан жезл судейский его,
да будет опрокинуто кресло царское его
и мир да покинет Библ.
Как и следовало ожидать, версификация этой эпохи сохраняет характерные черты предшествующего периода, и в частности параллелизм; знаменательно, что и по своему содержанию формула проклятия восходит к угаритской поэзии.
О повествовательной прозе можно судить прежде всего по надписи из Каратепе (около 720 г. до н. э.), рассказывающей о деяниях царя Азитавадда от имени самого царя. Автор целиком сосредоточен на описании деяний своего героя и его могущества: «И воссел я на трон отца моего, и установил я мир со всеми царями. И [одним] родом сделал я всех царей праведностью своею, и мудростью своею, и добротой сердца своего. И построил я стены крепкие во всех концах, на границах, в местах, где были злые люди, предводители шаек, из которых ни один человек не был рабом дома Мапаш, а я, Азитавадд, поверг их под мои стопы. И построил я стены в тех местах, чтобы жили дануниты в покое своих сердец».
Нетрудно убедиться, что и эта повествовательная манера восходит к угаритской эпической поэзии. Однако задача, поставленная перед автором, такова, что он больше внимания, чем это было раньше, уделяет личности своего героя — и мотивам его поступков, и его нравственным и физическим качествам. Конечно, идеализация царя очевидна, но очевидно и другое: финикийский автор VIII в. до н. э. пытается глубже, чем его предшественники, вглядеться в душевный мир человека, не ограничиваясь только фиксацией его поступков или слов. Это изменение авторской установки не случайно. В более поздней надписи из Библа (V—IV вв. до н. э.) мы читаем: «Да благословит Владычица Библа Йихавмилка, царя Библа, да оживит его и да продлит дни его и годы над Библом, ибо царь праведный он, и пусть даст ему великая Владычица Библа милость в глазах богов и в глазах народа страны этой, и милость народа земли этой, и милость в глазах всех царей и всех людей». Выделение праведности как наиболее важного качества Азитавадда и Йихавмилка позволяет видеть в этих надписях отражение нам неизвестных, но, вероятно, широко распространенных в Финикии первой половины I тыс. до н. э. религиозно-этических учений. Отметим, что к тому же периоду относится и проповедь иудейско-израильских пророков, одною из важнейших целей которой было формирование представлений о праведности и праведнике.
К сожалению, сведения по истории древнейших финикийских обществ слишком ограниченны, чтобы мы могли представить себе конкретные причины столь существенного сдвига в мировоззрении финикиян. Однако сдвиг этот несомненен.
Греко-македонское завоевание Финикии в конце IV в. до н. э. привело к заметным и существенным изменениям в общественном сознании. Собственно, проникновение греческого языка и в особенности греческого образа жизни отмечается здесь гораздо раньше — уже за несколько десятилетий до похода Александра Македонского; финикияне, таким образом, оказались как бы подготовлены к эллинизации, явившейся прямым следствием установления на Ближнем Востоке греческого господства.
Дело, однако, не ограничилось только усвоением греческого языка в официальной, по крайней мере, жизни, системе образования и административных учреждениях. Финикияне претендовали на то — и выражали эти претензии в соответствующих надписях, — чтобы быть эллинами в полном смысле слова. В подобной ситуации естественным было появление труда Филона Библского, который стремился включить финикийскую мифологию в общеэллинистическую систему (I—II вв. н. э.).
К сожалению, книга Филона дошла до нас в немногочисленных отрывках; поэтому и в истории ее создания, и в ее содержании много неясного. Согласно его собственным указаниям, автор излагает сведения, которые он нашел в сочинении древнего писателя Санхунйатона; последний, как утверждается, в свою очередь, тщательно изучил труды Таавта — божественного изобретателя письменности. Весьма вероятно, что в финикийском обществе были в обращении своего рода «священные писания», которые приписывались мифическому составителю, подобно тому как Пятикнижие приписывалось Моисею. Не исключено и то, что среди «законоучителей», которые участвовали в разработке финикийской религиозной системы, был и некий Санхунйатон. Вполне очевидно, что Филон Библский воспроизводит доэллинистическую традицию; однако мы вынуждены оставить открытым вопрос, где он только переписывает своих предшественников, а где развивает дальше их учение.
Не касаясь проблем собственно историко-религиозных, которые заслуживают специального изучения, отметим в связи с трактатом Филона, что его изложение сохраняет много точек соприкосновения с угаритской мифологией. Хрисор (Хусор), упоминаемый в его сочинении и сопоставляемый им с Гефестом, несомненно, тождествен угаритскому Кусару-и-Хасису — богу-покровителю ремесла, титаны — рефаимам и т. д. Рассказам о борьбе богов за власть у Филона приданы стройность и сюжетное единство. Характерной чертой книги Филона является и то, что автор последовательно идентифицирует финикийских богов с греческими; он находится под весьма ощутимым влиянием евгемеризма — концепции, согласно которой боги суть обожествленные «культурные герои». Наконец, прослеживается у Филона и влияние популярных в эпоху эллинизма философско-космогонических идей: началом всего сущего он считает воздух и хаос; от самооплодотворения духа произошло желание, от духа и желания — Мот (смерть); от них же — все семена творения и рождение всего. Истоки религии, по Филону, — обожествление естественно возникших явлений и сил природы.
Однако — и это вполне закономерно — в финикийской словесности эпохи эллинизма разрабатывались не только богословские проблемы. Значительное место занимали также произведения, в которых излагалась историческая традиция. Иосиф Флавий, известный иудейский историограф, сохранил ссылки на хроники Тира; имелись и другие сочинения такого же рода.
Наконец, много внимания уделяли финикияне и философской тематике. Как известно, традиция приписывала создание атомистической теории финикиянину Моху; основатель стоицизма Зенон также был финикиянином из города Китиона (Кипр).
Своеобразная ветвь финикийской словесности в I тыс. до н. э. развивалась, по-видимому, и в Северной Африке, прежде всего в Карфагене, где вплоть до арабского завоевания основная масса жителей осознавала себя ханаанеянами, т. е. финикиянами, и говорила по-финикийски.
Одним из наиболее широко распространенных в Карфагене жанров была, насколько об этом можно судить, приключенческая повесть о далеких путешествиях — сочинения, обычные для общества, благосостояние которого так или иначе было связано с морской торговлей. Мы знаем о существовании, по крайней мере, двух таких повествований. «Перипл» («Плавание») Гимилькона, сохранившийся в изложении римского географа Авиена, рассказывает о плавании к Британским островам; путешественник был даже занесен, по-видимому, к берегам Америки в Карибское море. Другой «перипл» — Ганнона, известный в греческом переводе (и, вероятно, обработке), повествует о плавании огромной экспедиции вдоль западного берега Африки на юг и об основании там ряда колоний. «Перипл» Ганнона показывает, что сочинения подобного рода генетически восходят к жанру исторических надписей — отчетов должностных лиц о выполнении возложенных на них поручений; собственно, и сам «перипл» составлен в форме надписи. Авторов особенно занимают разного рода устрашающие подробности, необычные явления природы; в связи с этим не лишне вспомнить, что карфагенские торговцы всеми средствами старались отвадить возможных конкурентов от излюбленных ими рынков.
