Не выношу я поэмы киклической, скучно дорогой
Той мне идти, где снует в разные стороны люд;
Ласк, расточаемых всем, избегаю я, брезгаю воду
Пить из колодца: претит общедоступное мне.
(«Палатинская антология», XII, 43, перевод Л. Блуменау)
Жизнь и литературная карьера этого воинствующего новатора складывалась трудно. Потомок знатного рода (из Кирены в Ливии), получивший прекрасное образование (в Афинах), он в молодости должен был стать школьным учителем в александрийском предместье, потом много лет плодотворно работал при Мусейоне, написал много ученых сочинений о «древностях» разного рода, составил огромный аннотированный каталог александрийской библиотеки («Таблицы» в 120 книгах), но все же на должность библиотекаря назначен был не он, а его ученик и соперник Аполлоний. Только на склоне лет, когда Птолемея II Филадельфа сменил Птолемей III (246—221), положение Каллимаха стало прочнее.
Из сочинений Каллимаха полностью сохранились 6 гимнов богам (в одном сборнике с гомеровскими гимнами) и 63 эпиграммы (в «Палатинской антологии»); кроме того, по папирусным отрывкам и кратким пересказам нам до некоторой степени известны его ученые элегии «Начала», стилизованные стихи на случай — «Ямбы» и эпиллий «Гекала».
Гимны Каллимаха описывают рождение Зевса (I), аполлоновский праздник Карнеи (II), молодость Артемиды (III), рождение Аполлона и Артемиды на плавучем острове Делосе (IV), праздник Деметры (VI) и купанье Афины (V; этот гимн написан дистихами, остальные — гексаметром). Все они являются чисто литературными произведениями, не предназначенными для исполнения на празднествах: они содержат в себе слишком много изысканной учености, намеков на современность, чисто бытовых черт, да и образы богов в них настолько очеловечены, что могут вызвать разве что сочувствие, а не благоговение. «Гимн к Зевсу» начинается эффектным столкновением различных версий очень архаического мифа:
Как же тебя называть? Диктейским? Иль лучше Ликейским?
Дух мой сомненьем объят: где рожден ты? Ответа не знаю.
Кто говорит о себе, что в Идейских горах ты родился,
Зевсом аркадским иные зовут; чьи же речи не лживы?
Впрочем, «критяне — лжецы»; говорят они, будто на Крите
Зевса могильная насыпь. Но ты же не умер, ты вечен!
(Перевод М. Е. Грабарь-Пассек)
Далее в гимн вплетаются и другие «ученые» мотивы: например, рассказывается, как первая река в безводной Аркадии потекла из того источника, который высекла из скалы богиня Рея, чтобы омыть новорожденного Зевса. В гимне к острову Делосу Аполлон уже во чреве матери обладает даром пророчества и умеет говорить; причем его пророчество политически заострено: когда измученная мать хочет родить его на острове Косе, то Аполлон предупреждает ее, что на Косе должен родиться «другой бог и царь» (подразумевается Птолемей II Филадельф). В «Гимн к Деметре» вставлен мотив сказочного «обжоры» в образе фессалийского царя Эрисихтона, который велел срубить священную рощу Деметры, чтобы построить залу для пиров, и был наказан неутолимым голодом. В «Купанье Паллады» рассказан миф об ослеплении Тиресия: он еще подростком случайно увидел купающуюся Афину, и богиня была вынуждена лишить его зрения, но вознаградила его даром прорицания. При этом Афина искренне жалеет Тиресия, она была дружна с его матерью, которая теперь осыпает ее горькими упреками, но она не властна отменить веление богов: кто видел нагую богиню, не должен видеть ничего. Там, где боги окончательно теряют всякие признаки величия, Каллимах умеет их нарисовать особенно живо и реально: так, в начале «Гимна к Артемиде» девятилетняя девочка Артемида, решившая быть охотницей, влезает на колени к отцу — Зевсу и, прикасаясь к его подбородку (традиционный жест просителей), заставляет его дать ей обещание: не выдавать ее замуж и разрешить ей заказать себе оружие для охоты; потом она учится стрелять из лука, причем первые ее стрелы все время летят мимо, а обжора Геракл просит ее не тратить силы на пустяковую дичь, зайцев или козочек, а приносить ему хорошего кабана или дикого быка на жаркое. Рамкой для каллимаховых мифов тоже служат простые бытовые сцены: «Гимн к Деметре» и «Купанье Паллады» открываются беседой между участницами ожидаемого празднества; в первом случае беседа происходит, когда колесницу Деметры встречают с корзиной, наполненной плодами (праздник, учрежденный Птолемеем); во втором — при ожидании статуи Афины, подвергавшейся омовению в реке и облекавшейся в новую одежду; здесь-то и рассказываются повести об Эрисихтоне и Тиресии.
«Начала» Каллимаха представляли собой четыре книги элегических повествований, построенных по тому же принципу гесиодовского каталога, что и у косских элегиков. Новшеством было то, что вместо любовного материала Каллимах вложил в эти рамки ученый материал, причем как раз такого рода, какой был особенно популярен в эллинистической науке: о культовых и бытовых «древностях» разных городов и мест. В зачине Каллимах описывал, подражая гесиодовой «Теогонии», как однажды на Геликоне к нему во сне явились Музы и благословили на поэтический труд и как он стал их расспрашивать, отчего на Паросе жертвы Харитам приносятся без музыки и венков, а в Линде жертвы Гераклу — с обрядовой бранью, почему на Левкаде Артемида изображена со ступкой на голове и т. п., а Музы дают ему ответы о причинах и началах всех этих странных обычаев (отсюда — заглавие «Начала» или «Причины», греч. aitia, ср. «этиологический»). Далее, по-видимому, диалогическая форма исчезла. Из III книги сохранился изящный любовный рассказ об Аконтии и Кидиппе: влюбленный Аконтий бросил Кидиппе яблоко с надписью «Клянусь Артемидой, я выйду за Аконтия», она прочитала эту надпись вслух и так невольно дала клятву, которую должна была исполнить; рассказ кончался длинным перечислением городов, основанных потомками Аконтия и Кидиппы. В IV книгу, вероятно, входил знаменитый рассказ о «косе Вероники», сохранившийся в папирусном фрагменте и в латинском переводе Катулла: Береника, молодая жена Птолемея III, молясь за победу своего супруга, отрезает себе косу и посвящает ее богам в храме обожествленной Арсинои, жены Птолемея II; боги возносят косу на небеса и превращают в созвездие; рассказ ведется от лица косы. Так в вереницу ученых этиологических повествований вплетается изысканная придворная лесть.
Для стиля «Начал» особенно характерно нагнетание многозначительных деталей, которое вообще свойственно александрийской ученой поэзии. Так, приготовления к свадьбе Кидиппы описываются словами: «Уже собирались с утра в воде погасить свой пыл быки, видевшие перед собой острый вечерний нож». Так, Аполлон велит отцу Кидиппы исполнить клятву дочери в таких словах: «Ведь не Тенос блюла моя сестра, не в Амиклейской ограде плела себе осоку, не в реке Парфении смывала после охоты пыль — она была на Делосе в тот миг, когда твоя дочь поклялась, что Аконтия она будет иметь мужем [...] Не серебро со свинцом смешаешь ты, взяв зятем Аконтия, — электр с золотом, говорю я, смешаешь ты. Ты, тесть, Кодрид по крови; он же, твой кеосский зять, — настоятель священнодействий Аристея-Истмия, коими положено на вершине горы ублажать тяжкий восход Сириуса и просить у Зевса ветров, чтобы во множестве ловились перепела в льняных силках» (перевод Ф. Зелинского). Так Каллимах добивается того, что буквально за каждой строкой его рассказа перед читателем распахивается даль сложнейших мифологических ассоциаций.
В эпиллии «Гекала» мы находим тот же художественный принцип уже не в применении к стилю, а в применении к сюжету. Тема эпиллия — один из подвигов Тесея, укрощение марафонского быка; но сам этот подвиг совершается где-то на дальнем плане, вне эпиллия, внимание же поэта сосредоточивается на скромной хижине старушки Гекалы, где Тесей укрывался от дождя в ночь перед поимкой быка и куда он вернулся с усмиренным быком, но уже не застал старушку в живых и учредил в память ее ежегодный праздник (опять этиологический мотив). Так древний героический миф полностью переосмысливается благодаря новому углу зрения, новой перспективе, в которой на первом плане оказывается человеческий быт и человеческая психология (подробно описанная утварь хижины, приготовление ужина для Тесея, тревога Гекалы за судьбу героя), и лишь через них открывается вид на центральные события мифа. Но и этим Каллимах не удовлетворяется: чтобы еще больше углубить мифологический фон, он вводит в эпиллий вставной эпизод — разговор двух птиц (на крыше хижины), одна из которых, старый ворон, рассказывает другой о древнейших царях Кекропе и Эрихтонии и о том, как за дурную весть он, ворон, был обращен Аполлоном из белой птицы в черную (еще один этиологический мотив). По какой причудливой связи входил этот вставной эпизод в основное повествование, сказать невозможно.
