Эх, если бы тот приличный на вид человек привязался с покупкой через недельку, после семестрового просмотра! А теперь срочно надо где-то достать писанное маслом изображение нагой натурщицы Риммы Сергеевны. Не подойдет тут ни мамина перерисовка из акушерской энциклопедии, ни Сашина мазня в духе Матисса. Нужна добротная, классическая институтская вещь. На нее даже сам Тошик потратил целых два драгоценных дня. Как раз тогда сериал приостановили, и неясно было, продолжится ли он вообще. Тошику некуда было податься. Он тосковал и решил убить время на учебных занятиях. К делу отнесся серьезно, как никогда, только захватил с собой почему-то лишь четыре тюбика краски — белила, мазкую жженую сажу, свекольный краплак и едкую, как зеленка, ФЦ.

Римма Сергеевна плохо укладывалась в такие колористические рамки. Она восседала на высоком подиуме посреди мастерской. Под нее был подстелен кусок ярко-желтой саржи. Другой отрез ткани, более затрапезный, голубой, со следами грязных рук и сиротливо свисающими по краям нитками, образовывал за ее спиной классические полукруги складок.

Натурщицы художественного института все до одной имели громадный стаж работы. Они были немолоды и немиловидны. Их тяжелые тела отлично способствовали изучению анатомии и усвоению законов формы, не отвлекая студентов неуместным эротизмом.

Римма Сергеевна, большой мастер своего дела, особенно прочно и монументально держала позы. На подиуме в тот день она высилась неподвижно, как неолитический идол. Ее лицо в венчике рыжих кудряшек было спокойно. Щель ее рта лишь изредка приоткрывалась, чтобы выдать замечание о нестерпимой майской жаре или дороговизне картошки. Ее большие зрелые груди распластались по шарообразному животу. По крутым бокам шли в два ряда геометрически безупречные складки, руку украшали крупные электронные часы.

Тошик с грустью оглядел все это великолепие. «И к чему это желтое здесь прицепили? — подумал он. — Допустим, я еще как-то замажу волосы краплаком, но что делать с этой проклятой желтой тряпкой? Зачем она не зеленая? И холст у меня, как назло, здоровущий, как у чокнутого передвижника. Саша постаралась! Теперь закрашивать умаешься...»

— Тоша, ты чего это рисунок часто пропускаешь? — заботливо изрекла со своего трона Римма Сергеевна. — Декан-то, Платонов, отчислить тебя грозится.

— Я болел, — ответил Тошик.

Размашисто, с шорканьем и свистом чертя углем по холсту, Тошик моментально набросал некое длиннорукое чудовище с неопределенными, как у майского жука, чертами лица. Тут же взялся подмалевывать краплаком и сажей.

— Снова, Тошка, у тебя только зеленка и марганцовка, — шепнула из-за соседнего мольберта сокурсница Алиса. — Используй земли, не то Платонов тебя убьет.

— Я так вижу, — заученно ответил Тошик.

Огромной кистью — такими красят крыши — он уже мазал ядовито-зеленый фон.

— А Платонов требует, чтоб обнаженку писали землями, — не унималась занудная Алиса. — Он тебя убьет!

— Я земли дома забыл.

— Дать тебе немного?

Алиса выдавила на устрашающую багрово-зеленую Тошикову палитру несколько хилых колечек желтой и коричневой краски. Охра, умбра, сиена.

— На дерьмо воробьиное похоже, — фыркнул Тошик, но все-таки помазал драпировку под Риммой Сергеевной чем-то желтоватым.

Римма Сергеевна снова подала голос со своих высот:

— Тоша, а от кого Лика забеременеет?

Она была страстной поклонницей сериала «Единственная моя», гордилась знакомством с Тошкой и всегда старалась выведать у него что-нибудь новенькое о любимых героях. Простым смертным такая информация была недоступна, и Римма Сергеевна могла блеснуть среди соседей по двору и даче эксклюзивом.

— Как от кого? От француза, — выдал творческую тайну Тошик.

Римма Сергеевна изумленно ахнула:

— Не может быть! Он же пожилой! В прошлом году отмечали юбилей Островского, и я знаю, что теперь ему восемьдесят первый год идет.

— А, телезвезда пожаловала! И сразу же дико наврала в пропорциях!

Это декан Платонов, худой, желчный, кривобокий, со слезящимися глазами и тусклой бородой на энергичном лице пропойцы, ворвался в мастерскую.

Увидев Тошика, он мстительно захохотал. Оттолкнул прогульщика от мольберта костлявым бедром и выхватил из его рук кисть. Кисть сочилась разжиженной сажей.

— Вот откуда у людей руки-то растут! — взвизгивал Платонов, черкая по малиновому и зеленому. — Вот откуда, а не из желудка! И не из-за ушей! И откуда этот идиотский цвет?

— Я так вижу, — кротко соврал Тошик.

— Как ящер видишь — только зеленое? Тогда лечись! Или вали в свой Голливуд! Не держим!

Несмотря на вопли Платонова, Тошик через день уже располагал зелено-малиновой Риммой Сергеевной на достаточно желтом фоне. Это произведение вполне могло обеспечить ему трояк по живописи вместе с двумя десятками натурных этюдов (новейших маминых и Сашиных плюс прошлогодний снег, который Тошик собственноручно покрыл свежей травяной краской). Правда, въедливый Платонов долго кричал, что это у лошадей колени гнутся назад, а у Риммы Сергеевны — наоборот. Тошик долго с коленями маялся, но так и оставил лошадиные.

Куда больше его огорчало, что он не успел прописать голубую (у него малиновую) драпировку со складками. Но грустил он недолго. «Да ладно! Сашка возьмет альбом «Эрмитаж» и оттуда какую-нибудь тряпку передерет. У нее это здорово стало получаться!» — решил он.

Весеннее солнце сумасшедше пекло и слепило зайчиками, что так и прыгали на клейких, будто сиропом облитых листьях, на автомобильных боках и на выпуклостях масляной живописи. Тошка шел домой под парусом своего громадного полотна. Не слишком туго натянутый Сашей холст переливался крупными клеенчатыми складками. Тошка, конечно, мог бы завернуть свое творение в бумагу и спрятать от людских глаз. Но творение еще не просохло, особенно краплак мазался. Поэтому прохожие остолбенело взирали на палеолитическую наготу Риммы Сергеевны.

Работая в сериале, Тошка привык быть на людях и потому не тушевался среди зевак. Он не сразу заметил, что какой-то человек идет за ним следом. Потом он все же стал различать за спиной сбивчивые шаги. Оборачиваясь, он видел один и тот же мужской силуэт в пиджаке.

Когда с проспекта Энтузиастов Тошик свернул в малолюдный переулок, преследователь нагнал его и спросил запыхавшимся голосом:

— Вы художник?

— Да, — охотно признался Тошка.

Он поставил свое непросохшее произведение ребром на асфальт и с удивлением стал рассматривать очень приличного человека в темно-сером костюме, в аккуратном полосатом галстуке. Небольшая борода пучочком, мягкие кудри и серьезные очки, делавшие глаза маленькими и круглыми, придавали незнакомцу тоскливо-чеховский вид. К тому же, несмотря на майский зной, этот человек был бледен, как писчая бумага. На его высоком лбу выступили мелкие и частые капельки пота.

— Продайте мне вашу картину, — вежливо попросил Тошика незнакомый человек.

— Какую картину? Эту, что ли? — изумился Тошик.

— Да, эту. Продайте!

Тошик с тревогой покосился на лошадиный склад коленей Риммы Сергеевны, на ее живот с ярко-зеленым пупом, на груди-мешки и красногубое лицо упыря.

— Очень много я дать вам не могу, — пробормотал незнакомец, шаря по внутренним карманам своего приличного офисного костюма. — Но все, что с собой...

Тошик хотел было заикнуться о скором семестровом просмотре, но смолчал. Никто и никогда не хвалил его живопись, а уж о покупке и речи быть не могло! Зато этот странный человек как зачарованный вглядывался в дежурный Тошкин краплак и газовую сажу, в Тошкины торопливые мазки и грубые линии. Бисерные капельки пота на его лбу налились и укрупнились до размеров весомых бусин, а потом хлынули к щекам, обегая густые брови и твердые строгие очки. На самого Тошку ни одна картина никогда не производила такого глубокого впечатления. Он зауважал незнакомца.

— Все, что при мне... Только пять тысяч! — горестно воскликнул странный человек. Смятые купюры дрожали в его влажных пальцах.