П. В. Анненков. Материалы, с. 10–11.
Раз Ольга Сергеевна (сестра Пушкина) нашалила что-то, прогневала мамашу, та по щеке ее и треснула. А она обиделась, да как? Мамаша приказывает ей прощенье просить, а она и не думает, не хочет. Ее в затрапезное платьице одели, за стол не сажают, на хлеб, на воду и запретили братцу к ней даже подходить и говорить. А она, – повешусь, говорит, а прощенья просить не стану! А Александр-то Сергеевич что же придумал: разыскал где-то гвоздик, да и вбивает в стенку. «Что это, спрашиваю, вы делаете, сударь?» «Да сестрица, говорит, повеситься собирается, так я ей гвоздик приготовить хочу». Да и засмеялся, – известно, понял, что она капризничает да стращает нас только. Уж какой удалой да вострый был.
Д[10]… Воспоминания из детства А. С. Пушкина (со слов бывшей помощницы няни у Пушкиных, записано в 60-х гг.). – Всеобщая Газета, 1869, № 60. Ср.: там же, № 62. Письмо в ред. Ф. Б. Миллера.
Отец Пушкина, Сергей Львович, был человек от природы добрый, но вспыльчивый. При малейшей жалобе гувернеров или гувернанток он сердился, выходил из себя, но гнев его проистекал из врожденного отвращения ко всему, что нарушало его спокойствие, и скоро проходил. Вообще С. Л. не любил заниматься серьезными делами по дому, воспитанию и хозяйству, предоставив все это супруге своей Надежде Осиповне.
П. В. Анненков. Материалы, с. 6–8.
Никогда не выходя из себя, не возвышая голоса, Надежда Осиповна умела дуться по дням, месяцам и даже годам. Так, рассердясь за что-то на Александра Сергеевича, которому в детстве доставалось от нее гораздо больше, чем другим детям, она играла с ним в молчанку круглый год, проживая под одною кровлею; оттого дети, предпочитая взбалмошные выходки и острастки Сергея Львовича игре в молчанку Над. Осиповны, боялись ее несравненно более, чем отца.
Не могу не упомянуть кстати, со слов моей матери, о наказаниях, придуманных Над. Осиповной для Александра Сергеевича, чтоб отучить его в детстве от двух привычек: тереть свои ладони одна о другую и терять носовые платки; для искоренения первой из этих привычек она завязала ему руки назад на целый день, проморив голодом; для искоренения же второй – прибегала к следующему: «Жалую тебя моим бессменным адъютантом», – сказала она Пушкину, подавая ему курточку. На курточке красовался пришитый, в виде аксельбанта, носовой платок. Аксельбанты менялись в неделю два раза; при аксельбантах она заставляла его и к гостям выходить. В итоге получился требуемый результат – А. Сер-ч перестал и ладони тереть и платки терять.
Л. Н. Павлищев со слов О. С. Павлищевой. Воспоминания, с. 8–9.
Мария Алексеевна Ганнибал (бабушка Пушкина), продавши свою деревню Кобрино, переехала в Москву, где Сер. Львович и Надежда Осиповна жили у Харитония в Огородниках, в доме графа Санти, а потом в том же приходе в доме кн. Фед. Серг. Одоевского, и нанимала дом подле них, но жила всё вместе с ними, а в квартире ее жили одни ее люди. Map. Алексеевна в 1806 г. купила с-цо Захарово.
А. Я. Пушкин. – Москвитянин, 1852, № 23. Исторические материалы, с. 24.
У Пушкина был еще, кроме Льва, брат (Николай), который умер в малолетстве (1807 г.). Пушкин вспоминал, что он перед смертью показал ему язык. Они прежде ссорились, играли; и, когда малютка заболел, Пушкину стало его жаль, он подошел к кроватке с участием; больной, братец, чтобы подразнить его, показал ему язык и вскоре затем умер.
П. В. Нащокин по записи П. И. Бартенева. – П. И. Бартенев. Рассказы о Пушкине, с. 36.
Смерть Николая. Ранняя любовь.
Пушкин. Программа автобиограф. записок.
Пушкины постоянно жили в Москве, но на лето уезжали в деревню Захарьино (Захарово), верстах в сорока от Москвы (принадлежавшую бабушке Пушкина, Map. Ал. Ганнибал). Здесь Пушкин проводил первое свое детство, до 1811 года. Старый дом, где они жили, срыт; уцелел флигель. Местоположение хорошее… Особенно заметить следует, что деревня богатая: в ней раздавались русские песни, устраивались праздники, хороводы, и, стало быть, Пушкин имел возможность принять народные впечатления.
С. П. Шевырев. Воспоминания о Пушкине. – Л. Н. Майков, с. 324.
На 38 версте от Москвы, по Смоленской дороге, есть поворот из села Вязем, направо, в сельцо Захарово. Здесь провел первые годы своего детства Пушкин… По бокам дома были в то время флигеля, и в одном из них помещались дети с гувернанткой, братья А. С-ча и он. Впоследствии флигеля, по ветхости, сломаны, а дом остался почти в таком же виде, в каком был при Ганнибаловых… Мы осмотрели небольшую березовую рощицу, находящуюся неподалеку от дома, почти у самых ворот. Посредине ее стоял прежде стол, со скамьями кругом. Здесь, в хорошие летние дни, Ганнибаловы обедывали и пили чаи. Маленький Пушкин любил эту рощицу и даже, говорят, желал быть в ней похоронен. Он говорил об этом повару своей бабушки, к которому был особенно привязан, вероятно потому, что этот повар был человек словоохотливый и бойкий… Из рощицы мы пошли на берег пруда, где сохранилась еще огромная липа, около которой прежде была полукруглая скамейка. Говорят, что Пушкин часто сиживал на этой скамье и любил тут играть. От липы очень хороший вид на пруд, которого другой берег покрыт темным еловым лесом. Прежде вокруг липы стояло несколько берез, которые, как говорят, были все исписаны стихами Пушкина. От этих берез остались только гнилые пни.
Н. Б. (Н. В. Берг). Сельцо Захарово. – Москвитянин, 1851, № 9–10. Совр. Изв., с. 29–30.
Смирный был ребенок, тихий такой, что господи! Все с книжками бывало… Нешто с братцами когда поиграют, а то нет, с крестьянскими не баловал… Тихие были, уважение были дети.
Марья Федоровна (крестьянка с-ца Захарова, дочь Арины Родионовны, няни Пушкина). – Там же, с. 31.
Вспоминая о своей деревенской жизни в Захарове, Пушкин рассказывал П. В. Нащокину следующий анекдот. В Захарове жила у них в доме одна дальняя родственница, молодая помешанная девушка, помещавшаяся в особой комнате. Говорили и думали, что ее можно вылечить испугом. Раз ребенок Пушкин ушел в рощу, где любил гулять: расхаживал, воображал себя богатырем и палкою сбивал верхушки и головки растений. Возвращаясь домой, видит он на дворе свою сумасшедшую родственницу в белом платье, растрепанную, встревоженную. «Братец, меня принимают за пожар!» – кричит она ему. Для испуга в ее комнату провели кишку пожарной трубы. Тотчас догадавшись, Пушкин начал уверять ее, что она напрасно так думает, что ее сочли не за пожар, а за цветок, что цветы также из трубы поливают.
П. И. Бартенев. – Моск. Вед., 1854, № 71. Ср.: Рассказы о Пушкине, с. 35.
В этом семействе побывал легион иностранных гувернеров и гувернанток. Из них выбираю несносного, капризного самодура Русло да достойного его преемника Шеделя, в руках которых находилось обучение детей всем почти наукам. Из них Русло нанес оскорбление юному своему питомцу Александру Сергеевичу, расхохотавшись ему в глаза, когда ребенок написал стихотворную шутку «La Tolyade»[11] в подражание «Генриаде». Изображая битву между карлами и карлицами, Пушкин прочел гувернеру начальное четырехстишие. Русло довел Пушкина до слез, осмеяв безжалостно всякое слово этого четырехстишия, и, имея сам претензию писать стихи не хуже Корнеля и Расина, рассудил, мало того, пожаловаться еще неумолимой Надежде Осиповне, обвиняя ребенка в лености и праздности. Разумеется, в глазах Надежды Осиповны дитя оказалось виноватым, а самодур правым, и она наказала сына, а самодуру за педагогический талант прибавила жалования. Оскорбленный ребенок разорвал и бросил в печку стихи свои, а Русло возненавидел со всем пылом африканской своей крови. Преемник Русло, Шедель, свободные от занятий с детьми досуги проводил в передней, играя с дворней в дурачки, за что, в конце концов, и получил отставку. Не могу ставить на одну доску с этими чудаками воспитателя детей, французского эмигранта, графа Монфора, человека образованного, гуманного. – Гувернантки были сноснее гувернеров. Но из них большая часть по образованию и уму стояла ниже всякой критики. Они были женщины добрые, искренно любившие своих питомцев.
