— Завтра, Грасите, все решится завтра… — Он и сам не знал, почему все должно решиться завтра, почему не послезавтра или в другой день?.. И вообще, надо ли что-нибудь решать? Саулюс чувствовал, что в его жизни должно что-то измениться, поэтому тревожился и торопил: — Если должно случиться, пусть случается теперь, сейчас же, немедленно, — а слово «завтра» вырвалось у него случайно, так, ничего не значащее слово.

Бируте шла по тропинке, заросшей густыми кустами сирени, когда услышала стук топора, а через некоторое время увидела и Альгирдаса, который обтесывал большое дубовое бревно. Сверкающее в лучах солнца лезвие топора то взлетало над его головой, то молнией вонзалось в дерево.

Бируте остановилась и залюбовалась его работой. Она знала, что Альгис похоронил родителей и теперь живет один. Они встречались уже не раз, все где-нибудь в поле или в городке, перебрасывались несколькими словами, но заходить к ней или приглашать ее к себе Альгис избегал. Не набивалась в гости и она, так как все время чувствовала себя в неоплатном долгу перед ним, а он мужественно молчал или обходился детскими шутками, будто они все еще сидели за одной партой прогимназии. И если бы не густой, поднявшийся между их хуторами лес, если бы не глупости Стасиса и тихая гордость Альгиса, может, они и сегодня жили бы как близкие соседи или хорошие друзья…

Он обернулся и застыл в изумлении. Потом вонзил топор, подошел ближе и, дивясь ее наряду, протянул руку.

— Что-нибудь со Стасисом?!

— Нет, — Бируте покачала головой, — я ушла из дому. — Она ничуть не стыдилась, что оказалась в таком жалком положении, и смотрела ему прямо в лицо; его глаза вспыхнули не то удивлением, не то страхом и снова угасли.

— Ведь тебе не шестнадцать, — спокойно сказал он. — Надо уважать свой возраст, Бируте.

— Так я и думаю сделать, — ответила она, почувствовав некоторое разочарование. — Ты можешь отвезти меня в городок к подруге?

— Могу, — ответил он и спохватился: — Но сначала зайди в избу.

В комнате было чисто, но по-мужски сурово и неуютно. Все четыре стены были увешаны распятиями, богородицами, чертями и драконами. Удивленная Бируте не могла оторвать глаз от множества поделок. Особенно поразила ее богородица, в сердце которой были воткнуты сабли, мечи, винтовка с четырехгранным штыком, а над ее головой висел ржавый хлыст, свитый из колючей проволоки. Она держала на коленях своего сильно уменьшившегося после смерти сына и смотрела на него с такой болью, будто до мельчайших подробностей знала жизнь каждого человека, всю нелегкую жизнь Бируте. Само страдание лежало у нее на коленях и кололо всем глаза.

— Это твоя? — спросила она.

— Нет, твоя, — ответил он. — Самая первая, я еще там вырезал ее для тебя.

— Ты все один? — Бируте попыталась улыбнуться, но ничего не получилось.

— Как видишь, — он показал рукой на стены.

И черти показались ей знакомыми, будто где-то их видела, и драконы. В затейливо вырезанной рамке висела и ее фотография. Бируте смотрела на себя — молодую, большеглазую, с коротко отрезанными волосами… и почувствовала слабость. Ухватившись за край стола, она поспешно села и только тогда увидела, что он застлан белой скатертью и накрыт на две персоны.

— Ты ждал кого-то?

— Ждал.

— Я помешала тебе.

— Нет.

— Ты говори прямо.

— Я ждал, хотя точно знал, что никто не придет.

— И она пришла? — Слабость накатилась на нее новой волной. Она не верила в такую возможность, гнала ее прочь… и все-таки было хорошо думать о ней, было очень хорошо думать о том, что где-то и кто-то еще умеет ждать… Ее или не ее, какая теперь разница!

— Нет, она не придет. — Он принялся расставлять тарелки.

При взгляде на еду Бируте почувствовала голод, и ей стало легче. Между тарелками с огурцами, хлебом, салом и вареной капустой стояла бутылка водки. На одной салфетке лежала перевернутая фотография. Увидев ее, Бируте вздрогнула и отвернулась, потому что ее охватило такое любопытство, такое желание перевернуть фотографию и посмотреть на нее, что неожиданно зачесались руки. Но сделать этого Бируте не посмела. Сосредоточив все внимание, она смотрела на лежащий перед ней листок плотной бумаги, испещренный несколькими кривыми строчками, и старалась припомнить, как могла попасть к нему эта фотография. И не могла вспомнить.

А может, домашние? Может быть, они послали ему мою фотографию? Неужели он до сих пор?.. У нее стало хорошо и спокойно на душе. Она улыбнулась Альгису и откровенно призналась:

— Знаешь, я страшно голодна… И от рюмочки не откажусь.

Альгирдас вскочил, принес яиц, поджарил яичницу, нашел старое, совсем засахарившееся варенье, нарезал сушеного сыра и снова зачем-то убежал. И пока он бегал, она несколько раз порывалась протянуть руку и перевернуть фотографию, но не посмела. Только после нескольких рюмок осторожно подняла ее и посмотрела. Со снимка на нее глядело лицо незнакомой женщины. Будто ушат холодной воды опрокинули на Бируте, и она протрезвела. Поставила фотографию, прислонив ее к краю тарелки, и спросила:

— Праздник?

— Годовщина.

— Ее уже нет?

Он покачал головой и выпил.

— Может, тебе не надо пить, — сказала она, — ведь придется отвозить меня в район.

— Рюмку можно. Я делаю это каждый год, иначе было бы некрасиво…

Бируте смотрела на его спокойное, заросшее белесой и черной щетиной лицо, на сильные толстопалые руки и странные голубые, светящиеся, как у ребенка, глаза, и ей казалось, что он все еще стыдится своей доброты.

— Почему ты прятал ее? — снова чуть захмелев, спросила она.

— Не прятал, — он опять перевернул фотографию. — Еще не пришло время.

— Разве не все равно?

— Для меня — нет, — ответил он. — Когда живешь один, надо что-то придумывать, чтобы не сойти с ума.

И вдруг Бируте разозлилась на себя. Зачем она сидит здесь, среди этих развешанных богов, среди этих чертей и драконов, отнявших тепло когда-то близкого ей человека, блеск его глаз. Бируте не нравился этот дележ, она не хотела его, поэтому не вытерпела и сказала:

— Знаешь, кто подсунул тебе винтовку?

— А какая теперь разница?.. — Он сделал паузу и заставил себя сказать: —…Если ты подсунула ему себя…

— Ты знаешь? — Ей захотелось переложить на Альгиса хоть часть своей боли. Не только боли, слабости и неуверенности, но и той вины, которую она не могла себе простить… хоть по крупинке всего.

— Знаю.

— Тогда скажи и мне.

— Ты к нему больше не вернешься?

— Нет, — ответила, не подумав, и испугалась: — Стасис?

— Не совсем… Он только увидел и донес, а подсунули те, которые и твоих родителей… Сначала они считали меня своим, а потом… сама знаешь.

— Но они могли убить тебя.

— Не могли, поэтому и рассчитались чужими руками.

Она уже жалела, что сказала об этом и себя унизила. Альгис, оказывается, все знал и давно приучил себя к мысли, что иначе уже не будет, поэтому он даже не вздрогнул, услышав вопрос Бируте. Его глаза снова как-то по-детски засверкали голубыми огоньками, и он спросил:

— А ты почему ушла?

— Он — подонок, хотя и ты ненамного лучше его. Почему до сих пор молчал?

— Не хотел отравлять тебе жизнь. Ведь нелегко было бы с таким человеком жить…

— Нелегко…

— Почему сейчас ушла?

— Ушла… — Она хотела сказать: «Только потому, что ты столько времени даже пальцем не пошевелил ради меня», но не сказала. — Так надо было: ушла, и все!

Глядя на Альгиса, она чувствовала, что уже не смогла бы любить этого человека. Она бы жалела его, ухаживала за ним, потакала ему, но любить — нет. Раскаяние — не любовь. Раскаиваться — это терзать саму себя, а для любви такая жертва слишком мала.

Она встала, посмотрела в зеркало и рассмеялась. «Беженка военной поры», — подумала и расхохоталась еще громче. Альгис молча отвез ее на мотоцикле к подруге, вежливо попрощался и снова уехал, как решила она, вырезать деревянных людей… «Пусть, — махнула Бируте, — если ему среди искусственных легче…»