В чем причины, куда идти, как развиваться дальше — самые больные вопросы времени, которые кипятили умы как самих служителей этого искусства, так и его почитателей.

Очередной съезд кинематографистов, который прошел в ноябре 2004-го, оказался одним из самых бурных и скандальных в истории этой организации. Ушатов грязи киношники друг на друга вылили тогда предостаточно, а вот о собственно кино, похоже, почти забыли. Нонна Викторовна позвонила нам домой как раз накануне съезда. Прийти на съезд она была не в силах, но остаться в стороне от проблем не могла:

— Душа болит за наш кинематограф, хочется высказаться.

Мы взяли зеленых яблок, которые она так любила, и отправились на чай-кофе в гости к актрисе. Включили диктофон и два часа сидели завороженные. Ей даже не надо было задавать вопросы — актриса говорила о наболевшем... Ей хотелось, чтобы коллеги услышали ее мысли. Мы с радостью предоставили ей трибуну на страницах «Комсомольской правды».

Об артистах

— Говорят, мало по-настоящему хороших молодых актеров. Да откуда им взяться? — спрашивает Нонна Викторовна. — ВГИК рухнул, потому что из него ушли лучшие кинематографисты-преподаватели. Студенты бегают: какие-то лохматые мальчики и девочки в коротких юбках — и у них одни доллары в глазах. Все думают только о деньгах — как бы побольше заработать. А с такими установками хорошим артистом не станешь.

Я училась в голодные послевоенные годы. Однажды мама прислала мне восемь килограммов кукурузы. Это была единственная еда. Кукурузную кашу на керосинке целый день варить надо было, поэтому в общаге оставляли дежурную. А остальные шли на занятия. Однажды подруга прибегает на лекции: у котелка донышко отвалилось, и вся наша еда пропала. Как я рыдала! А с репетиций не ушла...

Чтобы хорошо сыграть роль, нужно себя тратить. Суть актерской игры одна — прожить жизнью своего героя. Всей душой отдаться, со всей страстью, выплеснуться до самого донышка. Чем сильнее страдание — тем слаще, тем больше можешь сыграть.

В картине Григория Чухрая «Трясина» моя героиня — женщина, которая спасает от войны последнего сына, двадцать лет прячет его на чердаке. Она теряет рассудок в конце концов. Эту сцену не репетировали. Я просто говорила «сыну»: «На чердак не ходи — там черти. Там бесы. Я слышу их...» И идет полный экспромт. Я все пропускала через себя. Мне казалось, я сама сойду с ума. Снимаем сцену, когда герой вешаться приготовился. «А ты, Митя, это зачем? Я тебя сохранила, на чердаке тебя охраняла, а ты что удумал, гадина?» Мать берет ремень и бьет его. Уже не помню себя, он плачет, у него полосы от ударов на спине. Режиссер кричит: «Стоп!» — а я отойти не могу. Один раз в перерыве падаю на костюмершу: «Тоня, я сдохну на этой картине, не выдержу!» И плачу...

О Голливуде и национальной гордости

— Артисты рвутся в Голливуд за славой и деньгами, режиссеры пытаются делать кино для американцев. Не только молодые — некоторые маститые пытаются американизироваться. Зачем? Свое не ценим, все нам кажется, что за морем и кисель гуще, и берега круче. И все удивляются, почему ни у тех, ни у других ничего не получается.

Понастрогали каких-то бандитских поделок по образцу их боевиков. Все изощряются в форме: на экране непонятные пятна мельтешат, фокуса нет. Но ведь в кино главное — человек, его чувства, его глаза... Нужно делать кино про себя и для себя. Мне один известный режиссер предлагал роль английской фермерши в экранизации «Саги о Форсайтах» Голсуорси. Я, говорю, английского совсем не знаю, даже в школе не учила. Ничего, говорят, мы вам английский текст русскими буквами напишем, а потом наша актриса озвучит. Я отказалась.

Многие говорили: «Ну и дура! Ты ж актриса от Бога — все можешь! Какой режиссер, какой проект! Всемирное признание! А гонорар какой!» Я понимать должна, что я говорю. А главное — кого играю. Ну какая я английская фермерша! Я такая же деревенская русская баба, как моя мама. Почему такой успех имел фильм Звягинцева «Возвращение»? Потому что про свое снимал, не старался понравиться Голливуду. В американском кино много мастеровитости, но нет души.

О «Молодой гвардии»

— Какой-то холодный ветерок пошел в адрес нашего прошлого. Но разве ж в прошлом — один только негатив? Нас, детей, шестеро было у мамы. На оккупированной немцами территории мы скрывали партизан. Один приносил листовки. Мама собирала проверенных людей и читала им. «Скоро наши придут» — так назывались эти мамины вечера. Сетуют, что настоящие герои — положительные примеры — с экрана исчезли. Что главной фигурой стал бандит. Мол, какое время — такие и герои. Вот и молодогвардейцев-подпольщиков стали хулить, мол, ничего особенного не сделали. Показывать фильм перестали. А зря!

Ну что ж, нет сегодняшних героев — покажите хотя бы вчерашних. Пусть бы люди смотрели, что это за форма такая человеческая — дети от двенадцати до семнадцати лет, которые жизнь свою не пожалели ради Родины. Зрители посмотрят, да и поплачут, да и мурашки по спине побегут, да и влюбятся в этих героев...

«Комсомольская правда», 10 ноября 2004 г.

2. «Ухажеры мне всегда попадались какие-то неудачные...»

...Каждый раз, собираясь навестить Мордюковых (а Нонна Викторовна в последние годы жила с сестрой, художником по костюмам Натальей Викторовной, в замужестве Катаевой), мы старались прихватить с собой что-нибудь вкусненькое: диабетическое печенье или халву, фруктов или кусочек соленого «рыбца» (семги или форели) — просто хотелось доставить хоть маленькое удовольствие великой актрисе. А ее это напрягало. «Время такое тяжелое, все дорого, а у вас же дети! Что вы все на меня тратитесь!» Уверения, что эти маленькие знаки внимания никак не разрушают наш семейный бюджет, ее не убеждали. Приходилось хитрить: вручать гостинцы Наталье Викторовне уже уходя домой. Мы воспринимали Нонну Викторовну как великую актрису. (Во всем мире считают одной из самых выдающихся актрис ХХ столетия. Английская энциклопедия «Who is who» поставила ее в первую десятку артистических явлений.) И как родню — она была безумно похожа на наших мам. (Особенно остро ощутили это, когда наших мам не стало.) Видимо, она это чувствовала и совсем не боялась говорить с нами «по-свойски»... Особенно в «неформальные» встречи, когда навещали ее просто так.

Они с Натальей Викторовной всегда просто фонтанировали историями из своей жизни. Понимая, что это надо сохранить, кое-что мы записывали по памяти дома. Иногда, когда диктофон был при себе, ставили его на стол: она не возражала. Некоторые рассказы потом входили в «официальные» интервью, которые мы публиковали. Разумеется, с согласия самой актрисы.

Вообще-то к нашим собратьям по перу она относилась, мягко говоря, настороженно и в последние годы практически игнорировала просьбы на общение, исходившие от газетчиков.

Иногда тоска по камере, по съемочному процессу, по общению со зрителем перебивали неприязнь к репортерам.

К приему журналистов готовилась. Обязательно причесывалась и наводила макияж. Но главное — собиралась внутренне. Это была работа, которую она хотела сделать только на «отлично». Не понижая планки. Но при этом она никогда не изменяла себе, не пыталась играть перед оком телекамеры или микрофоном — она прекрасно знала себе цену, понимала, что сама по себе — роскошный бриллиант, который не нуждается в приукрашивании. И всегда была естественной и органичной. И вполне откровенной.

Но очень не любила, когда интервьюеры пытались «влезть в душу», «развести» на откровенность, чтобы потом посмаковать сальности, пикантные, скандальные подробности.

Нонна Викторовна даже слово это — «интервью» — на дух не переносила.

— Ну сколько можно говорить об одном и том же? — ворчала она. — Я же книжку написала... Нельзя же заниматься любовью всю ночь и весь день напролет — тоже ведь надоест?