Она вихрем ворвалась в его номер с объемистой сумкой. Мгновенно оценила состояние выздоравливающего, качество уборки номера. Лежавший в постели Эрих сел, отбросив одеяло, надел велюровый халат с брандербурами.
— Не вставай! Тебе надо хорошенько отлежаться, — остановила его Марлен.
— Я уже отлежал бока.
— Не позволяй горничным так много прыскать здесь этими вонючками.
— «Аромат Розы» — отдушка для туалета.
— Настоящая газовая атака. У тебя ввалились глаза. Опять нет аппетита? — Она принялась вытаскивала из сумки различные упаковки, термосы. — Смотри, в этой коробочке крем для кожи. Понюхай, какой аромат! А это — мои последние фотографии. — Она положила на одеяло большой конверт и продолжала разбирать принесенное. — В термосе гуляш, только, пожалуйста, не соли. Я все уже положила. Здесь яблочное пюре, еще тепленькое. Тебе надо есть домашнее, на этих резиновых бройлерах долго не протянешь. — Марлен спрятала продукты в холодильник. — Ты всё понял?
— Потрясающе! — Эрих рассматривал фотографии. — Похоже, ветер времени тебе нипочем; можно подумать, что все это снято в Берлине, еще до коричневого девятого вала, и где я вот-вот увижу тебя.
Марлен присела на постель, поправила плед, подобрала соскользнувшие на ковер фото:
— Это мои коронные туалеты… Эффектно, правда?
— Еще бы! Марлен — это непременно туалеты.
— Изо всех сил стараюсь, чтобы люди выбрасывали деньги не напрасно. Они приходят за праздником, не буду же я их обманывать! Чего стоили бы все эти дурацкие фильмы без меня?
— Здесь ты похожа… Похожа на ту, гордо шагавшую по Парижу в сопровождении толпы. В лице нечто возвышенное и отрешенное.
— Париж? Тогда, в «Ланкастере»? Помню! Приходил какой-то нацист с выводком охранников и расписывал, как я нравлюсь Гитлеру. А ты сидел в ванной!
— Мы оба были влюблены до одурения. Но как все цвело! Как блестели бабочки орхидей в блеклые парижские ночи! А свечи цветущих каштанов во дворе «Ланкастера»? Все цвело вокруг, и Равик приветствовал рапсодиями утро, когда оно беззвучно приходило в серебряных башмаках…
— Мы завтракали у открытого окна… И не догадывались, что все проходит. В серебряных башмачках или военных сапогах… Оно неумолимо, время. Даже с такими забывчивыми людьми, как мы. Ведь мы забывали о нем.
— Не знали, как мало времени нам отпущено. Полагались на вечность. Мы были так молоды. И нам было хорошо. Мы любили жизнь, и жизнь отвечала нам бурной взаимной любовью. И вдруг… ничего не осталось…
— Мне вовсе не нравится, когда ты хандришь. — Марлен поднялась и собрала фото в конверт. — Радуйся, что тебя выпустили из больницы живым. Я страшно волновалась! А как же? Все врачи — идиоты! К ним в руки лучше не попадаться, найдут тысячу болезней и примутся лечить. А сами понятия не имеют, как это делается. Залечат до смерти.
— Меня консультировал психиатр. И знаешь, что открыл? — Эрих положил голову на колени Марлен. — Так совсем хорошо… Меньер отступает. Тебе бы следовало сразу предложить для лечения моей головы свои колени. А психиатр оказался въедливый. Вопросами замучил.
— Наверняка какой-нибудь ученик Фрейда. Шарлатан! Уж представляю, что он тебе наговорил! — Она погладила его волосы. — Почему не моешь голову моим шампунем? Смотри, облысеешь, Бони!
— Ах, лысый идиот — это вполне органично. Если бы ты знала мои диагнозы десять лет назад, то прогнала бы меня прямо там, в Венеции. Оказывается, я — человек с огромными жизненными амбициями, начиненный под завязку комплексами неполноценности.
— А это, милый мой, похоже на правду! Тебе всегда не нравилось написанное, и ты был убежден, что твои новые книги никому не нужны.
— Кроме того, как объяснил мудрый психиатр, я всегда боялся, что меня никто не полюбит по-настоящему. И все потому, что в детстве страдал от недостатка материнской любви. Три первых года моей жизни мама не замечала меня, она была полностью поглощена выхаживанием моего больного старшего брата. Ну… А потом я стал требовать недополученной любви от женщин.
— Выходит, каждый бабник пострадал от материнского невнимания?
— Не только пострадал, но и обзавелся потребностью в мучениях. Этакий мазохизм в отношениях с женщинами. Спасибо тебе, сестричка, ты меня изрядно помучила.
— Искуплю свою вину уходом за больным стариком с комплексами. — Марлен поднялась, быстро привела в порядок комнату, заглянула в ванную, выбросила в корзину старый шампунь и крем. — Учти, милый, тебе отдает свободное время не какая-то праздная домохозяйка. Тебе варит и парит сама Марлен!..
Следует короткая деловая переписка: Ремарк Марлен:
«Моя милая, тысячу раз благодарю тебя за все красивые вещицы. Я часто пытался дозвониться до тебя, но не заставал. Я все еще не в порядке. Будь ангелом и осчастливь меня снова — завтра или послезавтра — порцией говядины с рисом… Господь воздаст тебе — станешь сенсацией экрана».
И опять:
«Милая, сердечное спасибо тебе! Если бы ты снова сварила для меня горшочек вкуснейшей говядины в собственном соку, думаю, я бы был спасен. Я набрал вес и должен отныне сам собой заниматься, потому что могу употреблять в пищу «бройлерное» и заказывать сюда разные блюда. Но твои вкуснее».
Марлен Ремарку:
«Поверни крышку термоса вправо и сними. Положи туда оставшийся у тебя рис и все вместе подогрей».
Ремарк Марлен:
«Спасибо большое за питье и жаркое… Моя любовь не шутка — ее имя — незабудка. Альфред».
Марлен Ремарку:
«Любовь моя, вот говядина без единой жиринки в собственном соку. Мясо можешь съесть или выбросить. Главное — соус».
Ремарк Марлен:
«Соус дивный. Говядина — пальчики оближешь. Похоже, я становлюсь обжорой. Интересно, это от каких таких комплексов? Будь благословенна, возлюбленная жизни и всех умений».
14
«Возлюбленная жизни…» — Эрих это понял давно. Жизнь любила Марлен, была ли она сентиментальной или деловой, расчетливой или расточительной, жестокой или сентиментальной. Она все так же влюбляется, снимается, часто летает в Париж. Самолеты стали надежнее, и страхи Марлен отступили перед удобством и быстротой воздушного передвижения. Она поднимается в самолет с неизбежным набором амулетов от непременной тряпичной куклы-негра, сопровождавшей ее со времен «Голубого ангела», до заячьей лапки и крестика. Этот странный набор оберегов помогает. Самолеты падают, но не с Марлен.
Марлен в полном упоении от начавшегося романа с Юлом Бринером, что вовсе не означает отставки Уайлдинга, генерала, Пиаф и наличия мелких увлечений. Идут съемки новых фильмов — тоже, увы, для карьеры Дитрих не знаменательных.
Зато назревает нечто совсем иное. Судьба уже устилает цветочными коврами уготованный для своей любимицы путь. Надо лишь слегка поднажать и распахнуть дверь. Однако сделать это может лишь Марлен.
Марлен предложили принять участие в гигантском благотворительном шоу в роли инспектора манежа. Были изготовлены костюмы, но она, как всегда, внесла поправки. Задолго до появления женских облегающих шорт Дитрих появилась на арене в крохотных бархатных штанишках, надетых поверх черных шелковых колготок. Белый галстук, ярко-красный фрак, блестящая маленькая шапочка и хлыст в руке! «Вог» поместил цветную фотографию Дитрих в эффектном костюме на целой странице, все газеты объявили ее звездой представления.
Это стало началом новой блистательной карьеры Марлен. Случайность? А кто бы кроме Марлен дерзнул на такое? Стандартная красавица в вечернем туалете тут же была всеми забыта. Дерзость Марлен произвела фурор. Хозяин отеля «Сахара» в Лас-Вегасе предложил ей за выступление в ресторане отеля огромные гонорары. Марлен пишет Ремарку в Порто-Ронко:
«Любовь моя!
Как твой Меньер? Не штормит? Если нужны еще таблетки, я вышлю.
Интересная новость: подписала контракт с «Сахарой» — 30 000 долларов за два выступления в неделю! Представляешь, за этот год я заработаю массу денег, и все помимо кино. Буду петь песенку распорядителя манежа в костюме из циркового представления. Потом хочу сделать телепатический сеанс чтения мыслей, как делала на фронте. И конечно, петь. Все должно уложиться в 25 минут, чтобы люди успели отдохнуть и отправиться в казино. Я все уже продумала. Впервые появлюсь в сумасшедшем «голом платье». Это шедевр Жана Луи. Такое впечатление, что блестки нашиты прямо на кожу! И знаешь, я совершенно не боюсь сцены. Не понимаю тех, кто жалуется на мандраж перед выходом к зрителю. Боишься — не выходи! У меня получится, и это будет пуля! Если сумеешь выбраться, я буду петь для тебя одного. Рабочая пума».
