— Милый! — кричала она в телефонную трубку вернувшемуся в Нью-Йорк Ремарку. — Милый, почему все так нескладно? Мои фильмы провалились. У меня руки посудомойки, так много мне приходится мыть и готовить. Такое впечатление, что состарилась вся жизнь!
— Не надо отчаиваться, солнце. Впереди еще много радости.
— Зачем ты говоришь об этом так грустно?
— Я не говорю, я дребезжу, как мусорный бачок…
Марлен позвала его! Она попросила Ремарка помочь переписать диалоги к сценарию фильма «Так хочет леди». Он поселился в отеле Беверли-Хиллз и с удовольствием взялся за работу. Ремарку почти всегда приходилось переписывать диалоги в экранизациях своих романов, вносить в реплики динамику подлинной жизни. Марлен благодарна, она счастлива, что они снова вместе. Но вечером она спешит домой к своему Жану.
— Ты прямо светишься, пума. Сильно тебя задело. — Эрих проводил ее к машине, церемонно распахнул дверцу.
— Мне тяжело, Равик. Жан такой несчастный, такой одинокий в Америке.
— Надеюсь, ему хватает гонораров, чтобы не голодать, и твоих бульонов, чтобы утешиться?
— Не злись, милый. Это совсем нелегко. Иногда мне тоже так необходимо утешение! — Марлен с мольбой посмотрела на него, сверкнув глазами из темноты салона. Эрих захлопнул дверцу и не оборачиваясь зашагал прочь.
Вскоре Марлен получила посылку: статейку из журнала о кино, с умилением расписывающую заботу, которой Дитрих окружила Габена. И кусок ливерной колбасы — для утешения.
За ней последовало другое послание — бутылка шампанского и письмо, полное клокочущей ярости. В нем снова появляется бородатый старик — один из персонажей писем Эриха, написанных в эпоху Порто-Ронко. «Глинтвейщиком» или «велосипедистом» Ремарк называет Габена.
«Бородатый старик спустился в подвал под утесом и принес оттуда бутылку благороднейшего шампанского, полного чистого солнца и благословения земли. «Пошли ей это, — сказал он, — пусть она угостит им своего глинтвейщика-полицейского, или пусть угостит им всю свору мелкобуржуазных прихлебателей, для которых беды рушащегося мира состоят в том, что они пребывают не в Париже а — о, ужас! — в Америке, где им платят огромное жалованье. Сопроводи вино цветами и передай ей»».
Марлен позвонила в ярости. Она рыдала, обвиняя его в непонимании, нежелании видеть ничего, кроме своих оскорбленных чувств. Говорила о том, как трудно ей и как больно думать, что он так безжалостно расправился с тем, что их связывало. И он снова не выдержал, благословляя все, что дала им жизнь.
«Косой луч, молния из небесных зарниц, привет тебе! Подсолнухи прогудели: «разлука, разлука!» — а соколы закричали: «будущее! будущее!» — да будут благословенны годы, уходящие в небытие. да благословенны будут милости, благословенны же и все неприятности, благословенны будут дикие крики и благословенны будут часы остановившегося времени, когда жизнь затаила дыхание — это была молодость, молодость и это была жизнь, жизнь! Сколь драгоценна она — не расплескай ее! — ты живешь лишь однажды, и такое недолгое время…
Я писал тебе когда-то: «Нас никогда больше не будет…» Нас никогда больше не будет, сердце мое.
Коротко любимая и нерушимая мечта».
Получив это письмо, она не могла не примчаться в отель «Беверли-Уилшир», где Ремарк все еще жил. Накануне его отъезда в Нью-Йорк они провели ночь вместе. Сплошное безумие, из которого трудно выбраться. Марлен страшно влюблена в Жана, но здесь, с Эрихом, прошлое обрушивается с такой силой, что все иное кажется ошибкой.
— Бони… — Она остановилась у двери уже одетая. — Может, нам все же пожениться?
— Уходи. Уходи скорее. Иначе я поверю тебе, а потом умру от горя.
Сжав зубы и кулаки, он усилием воли приковал себя к месту, не позволяя телу ринуться за ней. В коридоре застучали каблуки и замолкли. Тихо разъехались и захлопнулись дверцы лифта. А сердце — сердце остановилось.
Уже из Нью-Иорка он пошлет телеграмму: «Незабвенно умирающий… с любовным криком обрушивающийся в смерть… спасибо тебе за вчера…»
4
Студия «ХХ век-Фокс» заключила контракт с Габеном на несколько фильмов. Де Голль, находившийся в Лондоне, объявил о том, что начинает формировать армию «Свободная Франция». Жан не мог оставаться в стороне. «Хорошо, — сказала Марлен. — Порви контракт и отправляйся на фронт». Она проплакала всю ночь, а утром проводила Габена в темные нью-йоркские доки, где он должен был сесть на судно, отправлявшееся за океан. На причале они клялись в вечной любви и никак не могли разомкнуть руки. Марлен долго провожала взглядом уходящий из порта танкер.
Теперь она чувствовала себя подругой воина и с новым пылом работала на кухне для призывников — мыла посуду и чистила кастрюли по локоть в грязной воде. Это производило потрясающее впечатление на молодых людей, уходящих на фронт.
Марлен удалось узнать, что Габен, служивший в танковых частях, находится в Алжире. Теперь она всеми силами рвалась на фронт.
ОСО — Объединенная служба культурно-бытового обслуживания войск — составляла актерские бригады для обслуживания военных частей. Марлен удается получить распределение в труппу, отправлявшуюся в Северную Африку.
Позже она скажет, что война была самым лучшим временем в ее жизни. Именно там, на гибельной черте последнего боя, оказалось, что божественная Дитрих — актриса героического амплуа, а война — самая любимая и самая блистательная ее роль. За проявленное геройство она удостоилась медалей, похвал, уважения, почитания. О времени, проведенном во фронтовых бригадах, повествуют самые вдохновенные истории Марлен.
Труппа Дитрих выступала с первыми шоу в Алжире. Молодые ребята — военные летчики, битком заполнили зал какого-то кинотеатрика. В концертном облегающем платье из золотых блесток перед парнями стояла сама Марлен — богиня экрана. Та, которая могла наслаждаться роскошью Голливуда, но прикатила к ним, в Северную Африку, чтобы поднять настроение перед сражением. И они вскакивали, приветствуя ее радостными воплями. Марлен пела свои знаменитые песни, зал замирал, затаив дыхание.
Между концертами Марлен посещала госпитали, пела или просто навещала раненых. Она любила рассказывать, как врачи подводили ее к умирающим немецким пленным и эти страдающие мальчики смотрели на нее во все глаза.
— Вы, правда, настоящая Марлен Дитрих? — спрашивали они. Наклонившись к несчастным, она тихо напевала по-немецки «Лили Марлен».
5
Прошел слух, что на фронт пришло подкрепление — бронетанковая дивизия Свободной Франции. Потребовав джип с водителем, Дитрих отправилась на ее поиски. Они исколесили все дороги и лишь вечером увидели стоявшие под деревьями танки. Люки были открыты, экипажи отдыхали наверху.
«Я бежала от танка к танку, выкрикивая его имя. Вдруг я увидела эту изумительную шевелюру с проседью. Он стоял ко мне спиной.
— Жан! Жан, mon amour! — крикнула я.
Он обернулся, воскликнул «Merde!» и, соскочив с танка, заключил меня в объятия».
Они стояли, тесно прильнув друг к другу, не замечая чужих тоскующих глаз, завидующих седому человеку, который держал в объятиях мечту. Поцелуй затянулся, и танкисты, сорвав с головы форменные береты, громко приветствовали их.
Звук заведенных моторов заставил их разомкнуть объятия. Жан снова поцеловал Марлен.
— Мне пора, ma grande, ma vie (моя великолепная, моя жизнь).
Фронтовая встреча, любимый, исчезающий в танке, возможно, навсегда — это было в жизни Марлен, и это было всерьез, как бы ни отдавал киномелодрамой ее рассказ.
А вот еще одна ее история, тоже правдивая и тем не менее — вполне кинематографическая.
