На этот раз черная бородка качнулась с решительным отрицанием.

Майор пошел прямо к неподвижной фигуре. Земля была твердая, схваченная морозом, шаги раздавались громко.

А подходя, майор даже покашлял нарочно. Но Всеволод не обернулся, только спрятал в карман сложенное письмо.

Он стоял, прислонившись плечом к темному стволу.

Майор дотронулся до его руки.

— Всеволод, — сказал он, — я знаю про твое горе. Утешать нельзя. Но я хотел сказать тебе, что мы все тебя любим и думаем о тебе. Не убегай от товарищей. Одному тяжелее.

После долгой паузы майор продолжал:

— Ты можешь быть свободен сегодня. Вместо тебя полетит Кузьмин.

Всеволод ответил не сразу, он никак не мог справиться со своим голосом.

— Я не понимаю, — сказал он наконец хрипло, — говорится это в порядке дружеского соболезнования или это приказ командира?

— Давай будем считать, что это приказ.

Всеволод сделал резкое движение и хотел говорить, но стиснул челюсти и отвернулся.

— Ну что ты хотел сказать? Ну скажи.

— Что же я могу сказать, если это приказ? Могу только пожалеть, что не заслужил доверия моего начальника!

— Не надо топорщиться, Всеволод, я хочу тебе помочь.

— Если ты хочешь мне помочь, позволь лететь мне, а не Кузьмину, мне это нужнее, чем ему.

Майор сказал:

— Ты знаешь, конечно, какое значение имеет эта операция?

— Знаю. А ты знаешь, что я уже был над этой целью и могу быть полезнее Кузьмина!

— Ты полетишь не один, с тобой будут товарищи, за которых ты отвечаешь.

— Помню об этом.

— Бывают люди, которые, когда им тяжело, нарочно ищут опасности. Это плохие солдаты.

Всеволод поднял на него глаза, майору стало горячо от этого взгляда.

— Неужели ты думаешь, что я сейчас хочу умереть?

Они опять долго молчали.

— Если тебе лететь сегодня, ты должен перед этим поесть и выспаться. Сможешь ты это сделать?

— Если это нужно, смогу.

Майор положил обе руки ему на плечи и повернул его лицом к землянке.

— Хорошо. Иди и постарайся заснуть.

Всеволод стиснул его руку и торопливо зашагал к землянке.

Он прошел мимо Воронова, сидевшего на пне. Остановился, посмотрел на него, взял куртку, накинул ее, не надевая в рукава, и сказал извиняющимся голосом:

— Спасибо.

— Ничего не слышно про Балашова?

— Ничего, товарищ майор.

В голосе лейтенанта Кузьмина звучал упрек, насколько это было допустимо без прямого нарушения дисциплины.

Майор покосился на него, вздернул бородку и отошел.

«У, сухарь противный! — подумал Кузьмин. — Послал человека, и горя ему мало!»

Вернулись все, кроме Балашова. Товарищи видели, как он сбросил бомбы и сбил немецкий самолет. Потом потеряли его в темноте: по-видимому, у него была повреждена рация.

Начинало светать, тусклое осеннее небо становилось бледно-желтым на востоке. На западе оно еще было синим, кое-где среди облаков мерцали неяркие звезды.

Через час майор и лейтенант встретились опять на том же месте.

Было уже совсем светло. Они не смотрели друг на друга и молчали оба. Майор вдруг прислушался, тряхнул бородкой и сказал:

— Это он!

Далекий, такой еще неясный звук… По полю бежал молодой парень, механик Балашова, и кричал что-то громко и радостно.

Когда самолет стал уже совсем большим и делал круг, идя на посадку, лейтенант встретился глазами с майором и взволнованно сказал:

— Хорошо, что вы его послали сегодня, товарищ майор!

Так поется в старинной былине, и сочинил эту былину человек уже немолодой. Потому что для молодого годы не бегут, как кони, а идут медленно, не торопясь. В особенности для ребенка.

Для шестилетнего ребенка три года — это очень много.

Так много, что можно даже забыть все, что было три года тому назад… все или почти все.

Леля знала, что у нее есть папа и мама. Папа — инженер, его зовут Евгений Александрович. А мама — Муся.

Марией Георгиевной маму никто не называл. Это было очень трудно выговорить. Да и потом какая же мама — Мария Георгиевна? Она Муся. Так называли ее даже малознакомые люди.

Есть еще сестренка Тата, беленькая, румяная и пышная, похожая на большой и легкий резиновый мячик.

Она такая легкая, что даже папа, у которого сердце и одышка, может подбрасывать ее довольно высоко, сажать себе на плечо, катать на коленях.

— Папа, и меня, — просит Леля.

Папа берет ее под мышки и старается подбросить.

— Под самый потолок!

Но получается не то. Леля — длинноногая и тяжелая, потолок высоко, у папы — сердце.

Мама расчесывает перед зеркалом короткие, очень светлые кудряшки.

У Татки такие же.

Леля смотрит на маму.

— Мама, ты красишь волосы?

В зеркале удивленное мамино лицо.

Она смеется:

— Нет, Леля. Почему ты думаешь, что я крашу?

— Ведь у тебя они прежде черные были!

Мама целует Лелю особенно ласково.

— Нет, Олечка, они у меня всегда такие.

— Папа, ты был летчиком в молодости?

Евгений Александрович переглядывается с Мусей и гладит темные Олины косички.

— Нет, Олечка, какой же я летчик? Меня ни один самолет ни поднимет. Да и сердце у меня…

Но ведь не всегда же у папы было сердце… Может быть, просто он забыл. Это часто бывает: хочется вспомнить что-то, а не можешь. Леля перелистывает альбом с фотографиями.

— Папа, это я?

Евгений Александрович заглядывает через ее плечо.

— Ты, Леля. — И берет своей толстой рукой Лелю за подбородок. — Как она изменилась за эти три года, правда, Муся? Просто узнать нельзя. Светленькая была — и мордочка совсем не такая.

Да, в этом возрасте дети меняются очень быстро. Они — как цыплята. Уютный, кругленький желтый цыпленок в пуху, — и вдруг из него вырастает совсем другой — длинноногий, тонкий, коричневый, с перышками…

На снимке Леля сидит на коленях у Муси, а Евгений Александрович рядом с ними.

— А Татки тогда еще не было?

— Татки не было.

— Это в Москве или в эвакуации?

— В эвакуации.

Леля знает два города: Москву и эвакуацию.

Эвакуация — меньше, но квартира там была большая, как сарай, и дощатые стены пахли смолой. Много было сверчков.

Москва — большая, даже огромная, а квартира гораздо меньше, чем в эвакуации, но лучше. Есть ванная и газовая плита в кухне, а стены гладкие, выкрашены голубой масляной краской.

В эвакуации было тихо. А в Москве почти каждый вечер салюты.

Когда Леля услышала салют в первый раз, она испугалась так, что дрожала всем телом, даже зубы щелкали.

Евгений Александрович схватил ее на руки и долго не мог успокоить.

Теперь Леля привыкла.

К тому же салюты совсем не страшные, очень красиво взлетают ракеты, как яркие цветы над синим городом.

Было даже немного стыдно, что Леля — большая — испугалась, а маленькая Татка не боялась нисколько.

Леля привыкла и стала радоваться вместе со всеми, когда салюты. Помогала Евгению Александровичу переставлять булавки на картах.

Карта сначала висела одна — маленькая, белая, вырезанная из газеты.

А потом Евгений Александрович принес другую, большую, из двух половинок, раскрашенную.

Он сказал, что теперь маленькой уже недостаточно.

На этой карте была нарисована Германия, похожая на какого-то синеватого зверя с лапами и отрезанной головой. А на голове — крючковатый нос и острое ухо кверху.

Леля спросила, почему синее идет не подряд, и Евгений Александрович объяснил, что это польский коридор. После каждого салюта Евгений Александрович измерял линейкой расстояние от передней булавки до Берлина.

Булавки наступали с каждым днем, цепко и неуклонно. Но расстояние все-таки еще было большое, даже на карте.