Можно было бы безоговорочно признать правоту князя M. M. Щербатова, если бы «повреждение нравов» удивительным образом не сочеталось с такой добродетелью, без которой невозможно существование любого государства, с просвещенным патриотизмом: «Причастность к семье европейских народов в середине XVIII века воспринималась в России не только как копирование европейских обычаев, быта, культуры, но и как осознание своего равенства с членами этой семьи, а следовательно, осознание собственной значимости, ценности как нации, не лишенной способности и сил „соревноваться в образованности с развитыми народами“»14. Безусловно, эта «соревновательность» существовала и в области военного искусства: к середине XVIII столетия русская армия, созданная реформами Петра I, гордилась своими победами не только над шведами, но и над непобедимой прусской армией Фридриха Великого при Гросс-Егерсдорфе, Кунерсдорфе, при взятии Кольберга, вступлением в Берлин. Многие явления в экономической и политической жизни дворянской империи нельзя рассматривать только с одной точки зрения: так, при Елизавете Петровне дворяне получили возможность обогащаться за счет неограниченного вывоза за границу хлеба, леса, смолы, пеньки, но тем самым поощрялось и вовлечение в торговлю «оборотистых» крепостных крестьян. По мнению вице-канцлера М. И. Воронцова, «с исчезновением избытка дешевого хлеба <…> крестьянство в погоне за выгодой забудет присущую ему „леность и последующую от того бедность“ и будет распахивать новые посевные площади, заниматься транспортировкой хлеба к портам»15. Отмена внутренних таможен по проекту графа П. И. Шувалова была проведена «в узкосословных интересах дворянства» и в первую очередь обогатила его самого, но в то же время от этих перемен выигрывало и купечество, и опять же крестьянство, втягивающееся в торговые отношения. В то же время ревнитель нравственности князь Щербатов в 1758 году направляет своим приказчикам инструкцию «О наказаниях», где деловито рекомендует «осторожно поступать, дабы смертного убийства не учинять иль бы не изувечить. И для того толстой палкою по голове, по рукам и по ногам не бить. А когда случится такое наказание, что должно палкою наказывать, то, велев его наклоняя, бить по спине…»16. Е. В. Анисимов справедливо замечает: «То, что строки о более „рациональной“ порке крестьян и строки осуждения фаворитизма двора написаны одной рукой, не должно нас удивлять». Это еще один пример того, что у каждого явления российской жизни в те времена, как, впрочем, и в любые другие, была не только «лицевая», но и «оборотная» сторона. Может быть, поэтому в те годы многие просвещенные дворяне, уходя от крайностей в суждениях, сознательно вырабатывали в себе философское отношение к окружающему миру. Как тут не вспомнить слова историка, призывавшего «прикинуть, сколько поколений, сколько пра-пра… разделяет нас и тех прямых предков, которые в 1700-х годах, так же как и мы, радовались солнцу и лесу, любили детей, были потомков не глупее, мечтали о лучшем, скорбели о невозможном…»17. По словам А. И. Герцена, в XVIII веке «власть и мысль, императорские указы и гуманное слово, самодержавие и цивилизация» шли рядом. Писатель-революционер восклицал: «Их союз даже в XVIII столетии удивителен!»18 Да, удивителен, но тем не менее он существовал, как существовали командиры полков, тратившие личные деньги на их содержание, и главнокомандующие армиями, кормившие за своим столом весь свой штаб. Как рассуждал исследователь, «…отрицая историческую роль русского дворянства, мы рискуем впасть в крайность. Психология служилого сословия была фундаментом самосознания дворянина XVIII века. Именно через службу сознавал он себя частью сословия. Петр I всячески стимулировал это чувство — и личным примером, и рядом законодательных актов. Вершиной их явилась Табель о рангах. <…> Табель о рангах устанавливала зависимость общественного положения человека от его места в служебной иерархии. Последнее же в идеале должно было соответствовать заслугам перед царем и отечеством. Показательна правка, которой Петр подверг пункт третий Табели. Здесь утверждалась зависимость „почестей“ от служебного ранга: „Кто выше своего ранга будет себе почести требовать, или сам место возьмет, выше данного ему ранга; тому за каждый случай платить штрафу, 2 месяца жалования“. <…> Одновременно с распределением чинов шло распределение выгод и почестей. Бюрократическое государство создало огромную лестницу человеческих отношений, нам сейчас совершенно непонятных»19.
Первым признаком того, что юный дворянин движется в правильном направлении к своему возвышению, являлась служба при штабе влиятельного вельможи. Судя по всему, Илларион Матвеевич Голенищев-Кутузов сделал все от него зависящее, чтобы его сын был замечен и по достоинству оценен представителями высшего общества Северной столицы. Юный Кутузов был на отличном счету у могущественного графа П. И. Шувалова, он даже был зачислен в свиту ближайшего родственника Петра III, который, как известно, любил Голштинию гораздо больше, чем Россию. «Отличные дарования, исправность в службе и примерная расторопность Кутузова, — достоинства, кои во всякое время были одними из лестней-ших украшений юных воинов, не замедлили обратить на него внимание начальства…»20 Но на начальстве его «фортуна» не закончилась. Он с отроческих лет попал в поле зрения великой княгини Екатерины Алексеевны…
«Век осьмнадцатый» был наполнен именами и событиями, без которых невозможно представить М. И. Кутузова, прожившего сорок с лишним лет до того, как привычный для него старый мир был безжалостно сметен революцией во Франции и Наполеоновскими войнами. Но даже эти грандиозные события не уничтожили память. Биографы полководца не обращают особого внимания на то, как много он оставил в прошлом, не только с точки зрения военных побед, дипломатических и придворных успехов. В прошлом сформировались его знания, убеждения, привычки, взгляды на жизнь, манера поведения, с которыми Кутузов не расставался до конца своих дней. В начале XIX столетия многое из того, чем он дорожил и от чего не хотел отказываться, вызывало порицание и даже отвергалось. Но по меркам XVIII столетия Кутузов был идеальной моделью «просвещенного дворянина», созданного наставниками по «проекту» Петра I в царствование его дочери Елизаветы Петровны и вступившего в большую жизнь при Екатерине П. Впоследствии он не собирался начинать жизнь с чистого листа, как это делали революционеры всех времен, отказываясь от прошлого. Он знал, его так учили, что прошлое — опора в настоящем и уж кто-кто, а он сможет с Божьей помощью применить свои знания и способности в другую эпоху при худших обстоятельствах…
Жизнь в столице — это не только благоприятная возможность для карьеры и сказочная роскошь дворцовых забав, это еще и ценнейшая возможность получить лучшее чем где бы то ни было образование, получить доступ к книгам, встретиться со знаменитыми людьми, наконец, посетить театр. На протяжении всей своей жизни Михаил Илларионович очень любил театр. Именно в середине XVIII века закладывались основы русской оперы и русского балета. Причем опера в середине века могла продолжаться четыре часа, включая в себя, кроме сольного и хорового пения, декламацию и балет. Постановки поражали своим великолепием: гигантские живописные декорации, нарядные платья актеров, совершенство музыкального сопровождения… К этому добавлялась сложная система театральных механизмов. Основному представлению предшествовал так называемый пролог на актуальную тему. Так, в 1759 году в честь тезоименитства императрицы Елизаветы Петровны и победы русской армии при Кунерсдорфе был поставлен пролог под названием «Новые лавры». Автором либретто был знаменитый драматург А. П. Сумароков. Как знать, не было ли в числе зрителей и нашего героя, который в то время уже находился в Санкт-Петербурге? Огромный хор славил Елизавету, балет сочетался с игрой знаменитых драматических актеров, в том числе Федора Волкова и Ивана Дмитревского. Само действие было чрезвычайно сложным: во время пения «облака закрывают богов, а потом расходятся и открывают Храм славы. Во храме видима сидящая Победа с лавровою ветвию и россияне, собравшиеся торжествовать день сей. Потом слышно необыкновенное согласие музыки. Является российский на воздухе Орел. Россиянин приемлет пламенник и к себе других россиян созывает воспалите благоухание. Нисходит огонь с небеси и предваряет предприятие их. Орел ниспускается и из рук Победы приемлет лавр». Кому мог быть понятен этот тяжеловесный, перегруженный аллегориями «официоз»? Но образованный человек XVIII века легко читал язык символов, с помощью которых он мог выразить любое событие. Определенные требования предъявлялись и к актерской игре: театральный зритель той эпохи не смог бы смотреть современный спектакль, он просто не понял бы происходящего на сцене. Достаточно обратиться к «Рассуждениям о сценической игре» Ф. Ланги, чтобы понять разницу во вкусах между современными «театралами» и поклонниками Мельпомены того времени. На сцене запрещалось «подражать простому естественному разговору, в котором собеседники имеют в виду только друг друга». Прежде чем ответить на услышанные слова, актер должен был игрою изобразить то, что он хочет сказать, так, «в сильном горе или в печали можно и даже похвально и красиво, наклонясь, совсем закрыть на некоторое время лицо. Прижав к нему обе руки и локоть, и в таком положении бормотать какие-нибудь слова себе в локоть, или в грудную перевязь, хотя бы публика их и не разбирала — сила горя будет понятна по самому лепету…». Каждый человек живет по законам своего времени. Можно себе представить, с каким волнением Кутузов следил за тем, как актер при удивлении «обе руки поднимает и прикладывает несколько к верхней части груди, ладонями обратив к зрителю», а при отвращении обязательно «поворачивает лицо в левую сторону, протянув руки, слегка подняв их в противоположную сторону, как бы отталкивая ненавистный предмет».
