Эти кадры были единственным из всей эпопеи, чем он заслуженно гордился.

Камера слегка дрожала в его руках, и поэтому кадр незначительно прыгал, в результате чего временами можно было видеть, помимо рощи, еще и голубое небо, и темно-голубую почву. Но в основном фиксировалась одна и та же картина: белое-белое (съемка велась на цветную пленку) лицо Павлухина, которое отнюдь не было мертвым, — оно жило особой и очень интенсивной жизнью, было пластичным, как глина, из которой невидимый скульптор лепил попеременно олицетворение страха, ужаса, боли, после чего, полюбовавшись мгновение, отправлялся дальше, чтобы

изваять ненависть, страдание и отвращение, а затем, по нисходящей эмоционального накала, — тревогу, недоумение и, наконец безмятежное спокойствие.

Стебли, между которыми застряла голова океанолога, чуть подрагивали, но это подрагивание было столь незначительно, что легко объяснялось энергичной мимикой Павлухина. Их едва заметное потемнение тоже, при желании, можно было объяснить внешней причиной: набежавшим на солнце облаком. Два внутренних листа, по одному от каждого куста, наоборот, вели себя очень активно.

На глазах у Ладухи они развернулись, образовав над торсом лежащего подобие двускатной крыши; их красная плоть стала на вид тугой и мясистой, и по ней пробежала упругая волна. Было похоже, будто листья совершили мускульное усилие; их внутренняя структура проявилась четче, стала хорошо заметна сеть тонких темных прожилок, образующих ажурный скелет.

Через две минуты с небольшим на обращенной к земле поверхности листьев появились шишковидные наросты, которые быстро увеличивались в размерах, выпучиваясь из мякоти, и еще через минуту доросли до размеров горошин, блестевших на солнце, как хромированные. На мгновение все замерло, а затем кусты дрогнули, листья плавно изогнулись и осыпались дождем «горошин». Большая их часть упала на землю и тотчас же рассыпалась серой пылью. Около двух десятков (потом подсчитали точно; оказалось — двадцать три) попали на Павлухина и прямо через одежду прикрепились к его телу: было похоже, будто одежда пришпилена к коже булавками с серебристыми головками.

С этого мгновения и без того неподвижное тело океанолога словно одеревенело, лицо опало и заострилось — на нем отражалось одно только мертвое безразличие. Павлухин даже, кажется, не дышал и, по всем признакам, уже не жил. Около минуты вся эта картина словно бы колебалась в неустойчивом равновесии, а затем «горошины» совсем так же, как и предыдущие, стали пылью и были унесены невесть откуда взявшимся ветром. Только одна, таившаяся в глазной впадине, выползла оттуда и, совершенно как серебристый жучок, двинулась вверх по лбу. Там, под прядью волос, она остановилась, замерла и вдруг с невообразимой скоростью начала расти; вскоре серебристая оболочка треснула и опала, оказавшись прозрачной, как целлофан, а горошина выросла до размеров желудя и покрылась коричневым загаром. И все застыло.

Ладуха еще некоторое время продолжал съемку, и впоследствии, при демонстрации фильма, на экране еще долго светилось теперь уже умиротворенное лицо Павлухина.

Отложив кинокамеру, геолог осторожно приблизился к телу. Он смотрел в ставшее чужим лицо со сложным чувством суеверного страха, любопытства и отвращения. Пересиливая себя, притронулся к щеке Павлухина кончиками пальцев и с большим трудом удержался, чтобы тотчас же не отдернуть руку. Щека была теплая и живая, совсем нормальная, если не считать ее чрезмерной бледности. Ладуха осторожно похлопал по щеке. Лицо было как ватное. Он потрепал активнее, потом залепил несколько пощечин средней силы. Океанолог не реагировал. Тогда Ладуха вернулся к рюкзаку и отыскал на дне флягу с водой. Воды было достаточно: около трех литров. Он вернулся и едва не вскрикнул.

Павлухин уже сидел, вполне осмысленно осматриваясь вокруг. Лицо его порозовело, и только усики несколько тревожно топорщились на верхней губе, словно прошитые, подчеркивая растерянность и беспокойство. Но внимание геолога привлекло совсем другое, — Павлухин проследил за его взглядом и, оглянувшись, даже привстал от неожиданности: роща стремительно меняла свой облик. Незаметная для глаз жизнедеятельность прорвалась бурным метаморфозом, сменилась вспышкой непривычной для человека активности. Кусты оставались неподвижными, но снизу, от корней, наплывала черная волна, окрашивая каждое растение в траурный цвет. Вслед за волной по всему стеблю формировались попарно расположенные острые почки. Весь этот процесс длился какую-то минуту и завершился, когда листья покрылись бахромой, словно сажей.

Стряхнув оцепенение, Ладуха бросился к киноаппарату, но было уже поздно: роща опять стояла застывшая и немая. Он выругался сквозь зубы и на остаток пленки заснял траншею, рощу и Павлухина рядом с ней.

— Что и требовалось доказать, — спокойно произнес океанолог. Он сидел, демонстративно оперевшись спиной о кусты, и тщательно ощупывал новоявленную шишку. Результатом остался доволен: если прядь волос слегка напустить на лоб, то шишку не будет заметно. — У тебя что-нибудь есть?

Ладуха с досадой пнул ногой рюкзак, наполненный бесполезной теперь аппаратурой.

— Не успел. А сейчас она, конечно, затаилась. Как самочувствие?

— Вполне сносное. Кажется, свершилось, а?

— Страшно было?

— Душно, что-то гнетущее… Меня будто вывернуло наизнанку. Почти ничего не помню, только какие-то смутные подсознательные образы. Бред собачий, — добавил он.

Ладуха понимающе кивнул и признался:

— А меня отбросило. Контакт не состоялся… Ну-ка, помножь 12 647 на 9 673.

— Нет, сначала вот это, — усмехнулся Павлухин. Он поднял лежавший рядом плоский камень и разломил его пополам.

— Сколько я тут валялся?

Ладуха посмотрел на свои часы,

— Около получаса, если часы не стояли во время контакта.

— Стояли?

— Вполне вероятно. Магнитная буря или еще что-нибудь.

— А ты? Имеется в виду прошлый раз?

— Не могу сказать точно, но что-то около двух часов.

— Налицо явный прогресс, — с удовлетворением отметил Павлухин. — Роща способна к обучению. — Он потрогал ствол растения. — А жарко, ты не замечаешь? Роща просто-таки пышет жаром, хотя солнце уже клонится к закату. Вполне возможно, излучает избыток энергии в инфракрасном диапазоне.

— У меня есть инфракрасные очки. Проверить, что ли?

— Ничего это не даст, — как-то очень убедительно сказал Павлухин. — Не там ищем. Эта задача нам сейчас не по плечу.

— Может быть, и пытаться не стоило? — враждебно спросил Ладуха. — От первого щелчка лапки кверху? Не повезло, и точка?

Павлухин молча поднялся и с трудом отломил лист и шишку с частью стебля. Руки у него сразу сделались черные, как от копоти. Растение ломалось с лопающимся звуком.

— Не так надо было пытаться, — с сожалением сказал он. — И везение тут ни при чем. Я уверен, что эта проблема не для гения-одиночки. Нужны целые научно-исследовательские коллективы, вооруженные современной техникой. Это какое-то совершенно неизвестное, уникальное для Земли явление. Может быть, только всему человечеству по силам разобраться с этой рощей.

Геолог скептически усмехнулся:

— Ну, ты даешь, парень! Так вот просто и уйти? А как же мы с тобой? Неужели все напрасно? Получается, что мавр сделал свое дело…

— Получается, что так: «сделал». А волнуешься ты напрасно: свою долю славы получишь обязательно, не бойся. Мы ведь сюда еще вернемся — дело только начинается… Ну что, пойдем? Даю слово, что делать нам тут больше нечего.

— При чем тут слава, — буркнул Ладуха. Он с сожалением окинул взглядом рощу. — Ты-то, может быть, и вернешься, — пробормотал он. — Но скажите на милость: на кой черт здесь геолог! — И полез вслед за Павлухиным.

Наверху они, словно по команде, обернулись назад. Нет, на этот раз ничего не изменилось. Роща стояла темная и мрачная, без единого проблеска, — пышущее теплом сплошное угольное пятно, над которым поднималось зыбкое марево.