— Устинов? Да, он сделает все, как надо. Он прекрасно понимает, что Сидоровский опасен и для него. Может быть, даже более опасен, чем для нас.

— Как хорошо перепродаются те, кто продался единожды, — усмехнулся Шерстнев. — Прямо «вторичный рынок», где товар хоть и был в употреблении, но зато цена несравненно ниже. Спасибо Врублевскому, он эту дорожку для нас протоптал… Кстати, как с ним?

— Ушел в запой и не вернулся, — пошутил Смокотин. — Оказывается, эта погибшая певичка когда-то была его любовницей. Сейчас он сидит в баре в обществе одной нахальной, но очень симпатичной проститутки, плачется ей в жилетку и накачивается вином до остекленения. На какое-то время его можно считать выведенным из игры.

— Его нужно вывести из нее окончательно, — напомнил Шерстнев, — Это остается по-прежнему за тобой. Постарайся использовать благоприятный момент и устрани его, пока он через раз соображает. Сейчас вполне можно имитировать «несчастный случай». Пусть он «поскользнется и ударится головой о поребрик». Можно даже сегодня. Зачем откладывать это дело в долгий ящик? И про Кондратьева не забудь. Аукцион уже завтра, а он на нем будет явно лишним. Бородин обещал обеспечить милицейскую охрану на время торгов, так что с конкурентами у нас проблем не будет. Абрамов крепко сидит у нас на крючке, так что и универмаг для нас купит, и людей наших в правление концерна проведет.

— А вот тут есть маленькая неувязочка, — сообщил Смокотин. — Жена Бородинского во всю глотку вопит, обвиняя Абрамова в убийстве мужа. Эта чертова фотография, которую я обронил в машине… Она была только у Бородинского и у Абрамова. Баба догадалась, откуда ветер дует, и теперь трубит об этом во всеуслышание. Даже статья в газете была, где она грозит во что бы то ни стало до Абрамова добраться.

— Абрамов нам сейчас позарез нужен, — нахмурился Шерстнев. — Я с Бородиным поговорю, чтобы он материалы дела просмотрел и все протоколы ее допросов из дела изъял, а вы этой дуре глотку заткните.

— Да как же ей глотну заткнуть? — удивился Смокотин, — Это же баба, а бабу легче убить, чем заставить замолчать.

— Вот и займитесь, — повторил Шерстнев. — Возьми Миронова, еще пару ребят покрепче, и займитесь. У нее должны быть ценные бумаги, акции и многое другое, что совсем не помешает нам. Заставьте ее переписать эти бумаги на наших людей. Оформите у нашего нотариуса, но подписи должны быть подлинные и документы по всей форме составлены. А потом инсценируйте ограбление. Дом более чем богатый, должен воров как магнит притягивать… Только не жадничайте. Возьмите вещи подороже да поприметнее, чтобы родственники и знакомые сразу их отсутствие заметили, да выкиньте их в озеро, чтобы навсегда из поля зрения милиции пропали… Сокольников, проведение аукциона ты лично контролируешь. Ошибок быть не должно. Наше время начинается, не упустите его. Коль повезет, то на следующей неделе хозяева города сменятся. Нам есть, за что бороться. И пока удача на нашей стороне… Не прозевайте свою удачу…

— Видишь вот это? — заплетающимся языком спросил Врублевский, тыкая пальцем в извлеченный из портмоне календарик. — Знаешь, что это такое? Знаешь, что?

— Календарь за прошлый год, — сказала сидевшая напротив него девушка.

— Глупость ты в женском обличье, — обиделся Врублевский, — Это не просто календарь. Это — мечта! Есть у тебя мечта?

— Есть, — сказала она, — только несбыточная. Мечты, они чаще всего несбыточные…

— А моя сбыточ… Тьфу! Моя сбудется! — с пьяной уверенностью сказал Врублевский. — Только зачем теперь?.. Но все равно сбудется. Видишь, что здесь изображено? Это — «Ласточкино гнездо». Такой малюсенький замок на самом краю скалы… в Крыму. Я там был один раз. Решил купить.

— А разве он продается?

— Продается все, — заверил Врублевский. — Дело лишь в цене и в связях. А если не продадут, то сдадут в аренду, на девяносто девять лет… Мне хватит и девяносто девять лет…

— Зачем он тебе? Сейчас и замок можно купить в Англии или во Франции, можно свой особняк построить, по собственному вкусу. Зачем тебе именно «Ласточкино гнездо» сдалось? Оно же маленькое, да и с приобретением наверняка возникнут сложности.

— А я хочу именно «Ласточкино гнездо»! Не хочу я строить или покупать замки. У меня — мечта. Может у меня быть мечта?

— Может, может, — успокоила она его. — У любого человека может быть мечта…

— Вот и у меня… вожжа под хвост попала. У меня никогда ничего не было, и у моих родителей не было, и у их родителей не было. А те крохи, что сумели заработать, «перестройка» и реформы сожрали. И я решил — с меня новый род начнется, новая жизнь, новое поколение… А «Ласточкино гнездо»… На фиг оно мне не нужно! Но это — показатель… Идиотизм это, а не показатель, — он растер лицо ладонями и одним глазом заглянул в пустой бокал. — Вино у нас еще есть?

— Сейчас принесут, — девушка подозвала официанта и заказала ему еще пару бутылок. — Володя, а может, хватит тебе пить?

— Я хочу забыть, что я — подлец, — пьяно признался он. — Но… не забывается… Она просила меня о помощи, а я испугался… Я не верил. Я боялся верить. Я думал — сперва заработаю денег, куплю «Ласточкино гнездо» и тогда поверю… Но я бы не поверил, — доверительно сказал он на ухо своей собеседнице, — Я бы считал, что меня любят за деньги… Но я все равно не успел ничего купить. Она умерла. Теперь она — мертвая и хорошая, а я живой и дерьмо… Я пахну?

— Нет.

— Странно. Должен пахнуть. Ты, наверное, еще не почувствовала. Когда меня получше узнаешь — почувствуешь. Я-то себя хорошо знаю… И чувствую. Видимо, прав был художник, говоря: «Каждый получает не то, что хочет, а то, что заслуживает». Вот ты, к примеру, что заслуживаешь?

— Четвертый час разговоров с тобой, — вздохнула она. — Заканчивай ныть, Володя. Давай я лучше отвезу тебя домой.

— Нет у меня дома. Это не мой дом. Я его украл. Я все украл. Я крадун. Я беру у других и забираю себе. Перераспределение такое. Прихватизация. Я решил, что мне больше нужно, чем им. Мне очень хочется, и я беру. Хочешь, для тебя что-нибудь украду? Вон мужик в красном пиджаке идет… Хочешь красный пиджак?

— Нет.

— Это потому, что тебе не нужен красный пиджак, — догадался он. — А вот мне нужно «Ласточкино гнездо», но его нельзя украсть. Чтобы его приобрести, нужно украсть много другого. Тогда я стану честным и хорошим. И скажу об этом всем. И буду удивляться, почему это они смотрят на меня с испугом и отвращением — я же стал хорошим и сказал им об этом? Они обязаны будут забыть все, что я им сделал, и любить меня. А если не будут любить, значит они плохие и жестокие… Господи, какое же я дерьмо! Как хочется все забыть. Все, что было. Или сойти с ума и ничего не понимать. Можно, я сойду с ума? У меня слюни будут свисать на пиджак, и глаза будут вот такие… я тебе сейчас покажу…

— Перестань, — попросила она, — а то я сейчас уйду.

— Не уходи… От меня все уходят… И это правильно. Когда я был офицером, у меня были друзья, и они ко мне приходили. А сейчас я крадун, и от меня все уходят. Думаешь, мне совестно? Чихал я на совесть… Просто мне дерьмово от того, что я — дерьмо… Это мое естественное состояние. Я достиг единства внешности с сущностью… С сучностью.

— Володя, давай я тебя домой отвезу?

— Что ты ко мне пристала? — возмутился он. — Ты, вообще, кто такая? Ты кто?

— Я Лариса, — терпеливо напомнила девушка, — Устенко. Твоя знакомая.

— Не помню… А как мы с тобой познакомились?

— Больше трех лет назад, в этом самом баре.

— А-а, вспомнил! Ты такая зеленоглазая, симпатичная проститутка… Проститутка? Я тебя купил? В смысле снял? Или тоже — украл?

— Нет, — вздохнула она, — я сама… снялась. Ты не очень хорошо выглядел, когда сидел здесь один и пил. Я подошла к тебе, и ты попросил меня остаться… Четвертый час сижу.

— А зачем ты подошла?

— Жалко стало.

— Жалкий Врублевский, — покачал он головой. — Терпеть не могу, когда меня жалеют… Кто ты такая, чтобы меня жалеть? Ты кто?