Номер попался холодный, неуютный. Скрипела шаткая деревянная кровать, скрипели протертые плюшевые кресла, да и вся эта угрюмая гостиница брюзгливо скрипела расшатанными перилами, узкими лестничками, давно не крашенными половицами. За дверьми номеров стояла сонная тишина. Если бы где-нибудь играли в преферанс, я бы почувствовал. На преферанс у меня за два года командировочных разъездов выработался безошибочный нюх. Ни ресторана, ни буфета в гостинице не было. Сомнительно, имелся ли вообще в этом городке приличный ресторан с оркестром и танцами, где бы можно было убить предстоящий вечер.

Я попал сюда проездом. Поезд мой уходил завтра утром. Спать не хотелось. По радио передавали какую-то классическую музыку.

Перед зеркалом я повязал шарф. Это был красивый, модный шарф, синий с широкой желтой полосой. В провинции разбираются в модах, кроме того, хорошо одетый человек чувствует себя свободнее, поэтому я в дорогу одеваюсь по-столичному, без всяких ватников, кепочек и русских сапог.

Внизу у дежурной я попробовал было разузнать про ресторан, но она плохо говорила по-русски.

На улице стоял прозрачный туман. Я впервые видел такой: крупная водяная пыль почти неподвижно висела в воздухе…

Свет высоких фонарей не отражался на асфальте, теряясь в этом пару, где-то в голых мокрых ветвях деревьев. Я двинулся наугад, выбирая освещенные улицы. За оградами темнели заколоченные дачи, слезились черные стекла веранд, лишь кое-где сквозь щели притворенных ставен сочился тусклый свет. Ни одного встречного, ни души.

В деревне тишина — вещь обычная и после Москвы даже приятная, но здесь, среди асфальта и электрического света, эти онемелые, безлюдные улицы наводили на меня тоску. Что за люди тут живут и что это за жизнь? Я бы тут запил горькую. Я с облегчением подумал о том, что завтра утром сяду в Московский поезд и в это время уже буду шагать по шумному Кузнецкому. От этих мыслей кругом стало еще печальней. Промозглая сырость пробиралась сквозь пальто. Желтый горох фонарей словно чадил под серым сводом тумана. Улицы были похожи на туннели.

За темной площадью перед киркой начинался бульвар с часто посаженными старыми липами. Пройдя немного вперед, я увидел на другом конце бульвара движение смутной тени. Кто-то шел мне навстречу. В серой мгле четче проступали очертания женской фигуры. То пропадая, скрытая тенью деревьев, то появляясь снова, она двигалась ко мне как бы толчками. Меня удивила походка этой женщины — медленная походка гуляющего человека. Я не различал ее лица, но видно было, что это молодая женщина. Заметив меня, она чуть сдвинулась к мостовой. Она держала руки в карманах старомодного пальто, перехваченного широким кушаком. Мы были совершенно одни на этом бульваре, — может быть, мы были единственными прохожими во всем городке.

Так бывает всегда — в самую последнюю минуту мне обязательно подвернется какой-нибудь счастливый случай. Я опустил воротник и поправил шарф. Я знал, что мне повезло. Мы поравнялись, я извинился и спросил, нет ли тут поблизости ресторана.

Ей было лет двадцать пять; большой рот на бледном лице и большие серые, нет, пожалуй, не серые, а какие-то мглистые глаза. Из-под клетчатого платочка выбивались выгоревшие до золотистости волосы.

Она сказала, что летний ресторан закрыт, есть буфет на станции. Наверное, если бы я не загородил ей дорогу, она после этого пошла бы дальше. Но я стоял перед ней, и она молча ждала. Я начал расспрашивать ее, как пройти на станцию, я объяснил ей, что я приезжий, ничего не знаю и если она мне не покажет дорогу, то я заблужусь, погибну в этом тумане и в городе появится привидение.

Она слабо улыбнулась. Она не употребляла ни краски, ни пудры, неяркое лицо ее дышало влажной свежестью, кроме того, говорила она с симпатичным акцентом, и я решил не упускать ее.

— Боюсь, что я даже и гостиницу теперь не найду, — я глубоко вздохнул и отступил в сторону, освобождая ей дорогу.

Она попробовала объяснить мне, как вернуться в гостиницу. Я молча смотрел ей в глаза.

— Вы поняли? — спросила она.

— Кажется, — я сказал это неуверенно и грустно.

Она прошла мимо. Я продолжал стоять. Она сделала несколько шагов, все медленнее, медленнее, и остановилась.

— Послушайте, — обеспокоенно сказала она, — давайте я вас выведу на вашу улицу.

— Но вам из-за этого лишний крюк делать.

— Нет, мне все равно, я ведь прогулка… — она не сразу находила нужное слово, фразы у нее получались забавно неправильные.

Мы шли рядом, но я не стал брать ее под руку и держался ближе к забору. Прутья кустов высовывались через штакетник, цеплялись за пальто, били меня по ногам.

— Какой интерес гулять в такую паршивую погоду? — спросил я. — Смертная тоска.

Она едва усмехнулась, одними губами, непонятно и снисходительно, — мол, «разве вам понять». Это рассердило меня. Я выложил ей все, что думал про этот унылый дачный город, про его обитателей, про этот гнилой туман. В хорошую погоду я сам не прочь пройтись по Арбату, потолкаться на улице Горького, но какое может быть гуляние там, где вместо людей слякоть и тишина, от которой глохнешь.

— Неужели вы не слышите? — сказала она с удивлением. — Он поет.

— Кто поет?

— Туман.

— Да? — вежливо удивился я.

Мы остановились у каменного особняка, белеющего башенками в глубине сада. Где-то пролаяла собака. Потом далеко прогудел паровоз. Я пожал плечами и рассмеялся. Она сморщилась и приложила палец к губам. Бледное лицо ее чуть запрокинулось, глаза полузакрылись, она явно что-то слушала. Я поднял голову. Постепенно лицо стало ощущать движение водяной пыли. Ветви липы надо мной блестели. Каждая самая тонкая веточка сверкала крупными каплями, похожими на почки. Капли срывались и падали. Я услыхал, как они падают. Шлепаются об асфальт. Бубнят по опавшему листу. Чем дальше от меня, тем звук был чаще, слабее. В темноте сада он смешивался в шепот. Но потом и там ухо стало различать дробность. Что-то шуршало, всхлипывало; сверху, очевидно, с цинковой крыши дома, струился жалобный перезвон. Капля падала мне на плечо, и раздавался удар, ощутимый всем телом, как стук по барабану.

Я посмотрел на свою спутницу. Она, улыбаясь, покачала головой: нет, не то. Меня начала занимать эта игра. Теперь звуки неслись ко мне отовсюду. Земля, деревья, дома — все звучало в каком-то невнятном ритме.

Мы медленно пошли вперед.

— Тише, — сказала она. — Прислушайтесь.

Я старался ступать бесшумно. У маленького домика с закрытыми ставнями вода падала на железный лист, тревожно звеня, и капли, проносясь сквозь полосы света, испуганно взблескивали.

Вот тут-то я наконец услышал песню. Настоящую песню, сопровождаемую звоном воды. Я покосился на мою спутницу. Она пела очень тихо, хрипловатым, сдавленным голосом, вероятно стесняясь меня и все же не в силах удержаться. Пела на своем языке, я уловил лишь грустный мотив. Водяная пыль посеребрила ее чистый лоб, щеки, влага оседала на тонком пушке, и от этого казалось, что лицо ее окружено слабым светом.

Поймав мой взгляд, она нахмурилась, смолкла. Но я продолжал слышать песню. Даже не слышать, а чувствовать. Так поют шепотом. Я сам так иногда пою на работе, чуть шевеля губами, когда дыхание заменяет звук. Почти беззвучная мелодия шелестела со всех сторон, рождаясь где-то рядом. Стеклянно, едва уловимо пела вода, разлитая в воздухе. Может быть, тут действовало трение водяной пыли, сливающейся в капли, может быть, шорохи и шумы ночи, звеня, отдавались в моросящем тумане. Я почему-то обрадовался, услыхав это пение. Туман действительно пел… А может быть, мне все это казалось?

— Ну вот и ваша улица, — сказала она. — Идите прямо, прямо, там гостиница.

Я выругался про себя. Вместо того чтобы завязать знакомство, — я всю дорогу молчал, занимаясь какой-то чепухой.