…Другой мой комбат, Коминаров, был командиром иным, нервным и пылким, в нем бушевала энергия неутомимого дела, он мог отремонтировать танк, не имея ничего, у него был редкий инженерный дар. Я тоже кое-чем помогал из своего инженерного образования. Из бочек с горючим придумал делать буржуйки. Буржуйки работали неплохо, куда труднее было добывать к ним дрова. Но некоторые требования моего комбата я выполнить никак не мог. Когда началась весна, надо было убирать трупы с нейтралки, а как их убрать, когда они за проволочным заграждением, да еще подступы заминированы, а схемы установки мин давно потеряны, где немецкие, где русские мины — не разобрать. А трупный запах с каждым днем усиливался, сладкий, тошнотный, от него дыхание перехватывало, и, конечно, нам казалось, что ветром его больше гонит на нас, чем на немцев. Когда немцы стали убирать трупы, велено было стрелять в них, но, честно говоря, мы не стреляли, а если стреляли, то больше вверх для шума, мы были им благодарны, что они утаскивали эту гниющую массу.

Был еще командир полка Шулепин. Большой, костлявый, ворчун, придира. Хорошо знал матчасть нашу и немецкую. Выпивоха. Когда вступили в Восточную Пруссию, напился, лег на башню своей машины и зарыдал. «Добрались! — орал он. — Дошли! Ну, фрицы, мало вам не будет!»

Рассказывают, что после того, как Вавилова вызвали к Сталину и Молотову, академик Прянишников пришел к Сергею Ивановичу (Вавилову) и сказал: «Вам придется бороться с убийцей вашего брата или претерпеть поцелуй Иуды».

Вавилов выбрал поцелуй, он уже понимал, что борьба с Лысенко бесполезна. Вручил. Лысенко обнял его и поцеловал. Троекратно ли? Выяснить не удалось. Вручал — премию Ломоносова.

Адам и Ева удалились из рая безропотно. Они понимали, что нарушили Божественное требование, идею закона. Был совершен грех и осознана греховность противопоставления себя природе.

Ныне возникло иное понятие справедливости. Человек божественен, потому что он царит над природой. У него сила, он оснащен ею, и этим он обязан себе, своему уму, способности созидать.

Древо познания, оно существовало не для людей. А для кого, спрашивается?

— Приходят, спрашивают — как надо жить?

— В каком смысле?

— А нам хочется тоже подольше жить и чтобы без маразма.

— Не знаю.

— А как вы достигли, поделитесь, это же не секрет.

— Я бы с удовольствием. Но вроде не было у меня никаких для этого упражнений. Пилюли тоже принимал редко. По утрам не бегал. Диеты не соблюдал. Правда, я малоежка, но это моя охотка. Рад бы дать вам какой-то рецепт. Стыдно сказать, жил-жил и ничего полезного не нажил. Просто жил в свое удовольствие, не заботясь стать долгожителем. Пороков не чурался. В войну приохотился к куреву. После войны продолжал. Только сяду писать — папиросу в рот. Отвыкал с трудом. Война приучила к водке. Нам полагалось по сто грамм, и пили. Она ведь считалась хлебной. Так что шла в добавку к нашему питанию. Женщин тоже было немало. Не гонялся, но и не уклонялся. Одно время был перебор — так что всякое было. Работал помногу. Прихватывал ночь. Днем служба, вечером садился за роман и строчил за полночь. Болел брюхом, сердцем, были переломы. На войне контузило. Слава богу, обошлось без ранений. Неприятностей тоже хватало. Выговоры, проработки. Две-три проработки — и, глядишь, инфаркт. Счастье, что у меня легкомыслия много.

— А вы неудачи творческие переживали?

— Конечно, болезненно. Помогало то, что не зацикливался, начинал другую работу. Это, пожалуй, можете себе взять. Новая работа — хорошее лекарство. Вот и все, достаточно?

— Нет, честно говоря, все настолько обыденно… Ничего не извлечешь.

— Разочарованы?

— Мы думали, такая большая удачная жизнь, она могла бы что-то дать людям, тем более что вы писатель, то есть умеете анализировать. У вас же получается все как-то заурядно.

— Виноват.

— Мы так надеялись. (Пауза.)

— Я вас понимаю. Позвольте, однако, спросить: допустим, вы получили ряд рекомендаций, допустим, вы стали их выполнять и добились своего, обрели долголетие. И что?

— То есть?

— Для чего? Чем вы стали бы заниматься? Забивать козла? Играть в карты? Сидеть у телевизора? Зачем вам эти годы?

— Просто жить.

— Извините, не понял. Жизнь состоит из чего-то. Она дается для чего-то. Не только жрать и гулять.

— По-вашему, мы, выйдя на пенсию, еще должны трудиться. Нет, хватит. Мы хотим отдыхать. Путешествовать, читать романы, ходить на концерты, жить в свое удовольствие. Имеем право.

— Имеете. Заработали. А у меня не получается. Я не могу не работать.

— (Пауза.) Может, это помогает?

— Может быть, у меня это не средство, а необходимость.

23 февраля — День Красной Армии, День 9 января, День Парижской Коммуны, день смерти Ленина.

На трибуне стояли руководители города. Зиновьев, Киров, Жданов…

С Александровской колонны на них взирал ангел. Его по первости хотели заменить фигурой Ленина. Потом пятиконечной звездой. Потом отступились.

Подлинные герои города никогда не появлялись на трибуне. Ни Шостакович, ни Ольга Берггольц, ни Ахматова, ни Лихачев. Стояли чиновники. У них были утвержденные перечни лозунгов, они их и выкрикивали для демонстрантов.

Следующий наш объект — Петропавловская крепость. Любимое место горожан, романтика города и украшение, его начало, его задор. История Петровской эпохи. И история революции со всей ее мерзостью.

Здесь похоронены в соборе царствующие особы дома Романовых. Роскошные саркофаги — цари, царицы, великие князья. Во время революции их тоже настигла могучая рука восставшего пролетариата. Гробы вскрыли. Солдаты, матросы искали драгоценности. Останки были обобраны. Утащили все, что было ценного, — сабли, украшения, все, что сохранилось. Все разорили. Революция! Здесь она предстала в самом подлом виде. Свиное ее рыло высовывалось в дворцах, особняках. Грабежи, убийства — статистика революции никогда не приводилась. На самом деле революции были бесполезны, и Февральская и Октябрьская. Кровавыми были бесчинства. С трудом удалось отстоять от разграбления Зимний дворец и Эрмитаж. Культура, искусство России не представляли никакой ценности в глазах солдатни, основу ее составляла темная крестьянская масса. Да что там солдатня, если Ленин, этот провинциальный абитуриент, поселясь а Петрограде, ни разу не посетил музея, не поинтересовался императорскими театрами. Он, и живя в Лондоне, Париже, знать не хотел европейской культуры. Неприятие искусства западного, равно как и русского, было у него словно врожденное. Они все, его соратники, были варварами.

А вот В. И. Ленин на броневике у Финляндского вокзала. Так начиналась советская власть в 1917 году. Кончилась она Ельциным на танке в 1991 году. Между этими двумя выступлениями уместилось великое множество такого, о чем ни историки, ни последующие вожди не хотят вспоминать.

Сталин умирал в присутствии своих сподвижников, членов Политбюро. Над ним хлопотали врачи, в сознание он не приходил до самого конца. Может, и приходил, но сказать ничего не мог. Настал момент, когда врачи объявили, что он умер. Сообщение о смерти должны были передать по радио. Соратники сидели молча, ждали. Чего ждали? Сообщения по радио (!). Того самого, которое они составили. В соседней комнате лежал мертвец. Настоящим мертвецом он для них еще не был. Им надо было услышать правительственное сообщение. Сидели неподвижно, безмолвно, вспоминала Светлана Сталина. Никто из них не плакал. Никто не выражал своего горя. Но вот прозвучало сообщение. Все сразу поспешили к своим машинам и разъехались. Берия, Маленков, Хрущев, Ворошилов, Микоян, Суслов, Устинов, кто там еще — не помню.

Тридцать с лишним лет они его любили, славили, обожали, восхищались его мудростью, проницательностью, его указаниями, его пророческой силой. Клялись в преданности. Готовы были на все, чтобы заслужить его похвалу. Вместе выпивали, ужинали, ездили к морю. Их связывало не просто единомыслие, была совместная борьба с врагами народа. Ну и, конечно, Великая Отечественная. Да еще все эти годы они держали оборону от международного империализма. Все они подписывали расстрельные списки, никто не уклонился, так что кровь врагов тоже соединила их.