Джон подошел и повернул его лицом к свету:

— Почему ты мне ничего не сказал?

— Почему, Джонни? А что бы ты такое сделал, чего не делал я? Я искал нужного парня. Что бы ты придумал для нее нового? Это делал я, малыш. С самого начала ты хотел, чтобы тебя оставили в покое. О’кей. Я тебя не трогал. Ты хоть раз читал бумаги, которые я тебе присылал? Ты ведь их подписывал, малыш. Все, что делалось, подписано нами обоими. Так что не надо мне про то, что я тебе ничего не говорил. Не надо!

Лицо его стало уродливо красным, на шее вздулась вена, и Джон забеспокоился. Вдруг у него высокое давление? Вдруг у него случится приступ, и он умрет во время одной из таких нервных вспышек? Джон оставил его у окна и отошел.

Он читал бумаги. Херб, конечно, прав: все, что он хотел, это чтобы его не трогали. Схему предложил он. После двенадцати лет работы над прототипами в лаборатории он показал свой аппарат Хербу Дже-витсу. Херб тогда считался одним из крупнейших продюсеров на телевидении; теперь он стал самым крупным продюсером в мире.

Схема его ничего особенно сложного собой не представляла. Человек с электродами, вживленными в мозг, мог транслировать свои эмоции, которые, в свою очередь, ничто не мешало передавать в эфир и принимать на специальные шлемы. Через шлемы эти эмоции ощущали зрители. Ни слова, ни мысли не передавались, только основные эмоции: страх, любовь, раздражение, ненависть… Это, плюс телекамера, передающая то, что человек видит, плюс наложенный звук, и вы в полном смысле тот человек, с которым происходит что-то интересное, за исключением одного важного отличия: если будет слишком, вы можете выключить аппарат. “Актер” не может. Очень простая схема. Камера и звуковая дорожка на самом деле даже не очень нужны: многие пользователи вообще никогда не включают изображение и звук, позволяя собственному воображению заполнять эмоциональную трансляцию.

Шлемы не продавались, а только сдавались на время после непродолжительного сеанса подгонки. Годовая лицензия — всего пятьдесят долларов. Общее число абонентов — тридцать семь миллионов. Когда растущий спрос на все более и более длительные периоды трансляции вытеснил их из каналов обычного телевидения, Херб создал свою собственную телесеть. Из еженедельной одночасовой передачи шоу превратилось в ежевечернее, а теперь в эфир шло уже по восемь часов прямой трансляции и восемь часов записи ежедневно.

То, что началось как “День в жизни Анны Бьюмонт”, стало жизнью в жизни Анны Бьюмонт, а публика требовала еще и еще.

Анна появилась в сопровождении целой свиты обычно окружавших ее людей: парикмахеров, массажистов, костюмеров, сценаристов… Выглядела она устало и, увидев Джона и Херба, одним движением руки отослала всю свиту прочь.

— Привет, Джон, Херб. — сказала она.

— Анна, крошка, ты выглядишь просто великолепно! — воскликнул Херб, обнял ее и поцеловал.

Она стояла спокойно, опустив руки по бокам. Высокая, стройная, с пшеничного цвета волосами и серыми глазами. С широкими высокими скулами и твердой линией рта, может быть, чуть-чуть слишком большого. На фоне глубокого красно-золотого загара ее белые зубы показались Джону белее, чем он когда-либо помнил. Слишком сильная и твердая, чтобы думать о ней как о красотке, она все же была красивой женщиной. Когда Херб отпустил ее, она повернулась к Джону и после секундной нерешительности протянула ему изящную загорелую руку, сухую и прохладную в его ладони.

— Как ты, Джон? Мы давно не виделись.

Он был рад, что она не поцеловала его и не назвала “дорогой”. Анна улыбнулась краешком рта и мягко высвободила свою руку, потом повернулась к Хербу. Джон двинулся к бару.

— Все. С меня довольно, Херб, — голос ее звучал слишком спокойно. Не отрывая взгляда от Херба, она взяла предложенный Джоном бокал.

— А что случилось, крошка? Я только что смотрел тебя. И сегодня ты была бесподобна, как всегда. У тебя еще не пропал дар, крошка. Ты по-прежнему берешь за душу.

— Что за фокус с ограблением? Ты, должно быть, совсем рехнулся…

— А, это… Послушай, Анна, крошка, клянусь тебе, я ничего об этом не знаю. Лафтон сказал тебе правду. Мы с ним договорились, что остаток этой недели ты просто отдыхаешь, правильно? Это тоже идет в эфир, крошка. Когда ты отдыхаешь и развлекаешься, тридцать семь миллионов человек отдыхают и радуются жизни. Это замечательно. Нельзя же их все время будоражить. Они любят разнообразие.

Джон молча протянул ему стакан виски с водой. Херб не глядя взял. Анна следила за ним холодными глазами, потом вдруг рассмеялась. Но в смехе слышалось что-то горькое, циничное.

— Ты же не дурак, Херб. Зачем ты строишь из себя дурака? — Она сделала глоток, глядя на него над краем бокала. — Я тебя предупреждаю: если кто-нибудь заберется сюда грабить меня, я поступлю с ним, как с настоящим грабителем. После сегодняшней трансляции я купила пистолет, а стрелять я умею с десяти лет. И еще не разучилась. Херб, я убью его, кто бы он ни был.

— Крошка… — начал Херб, но она оборвала его.

— И это моя последняя неделя. Начиная с субботы меня нет.

— Ты не сделаешь этого, Анна, — сказал Херб. Джон пристально наблюдал за ним, выискивая признаки слабости, но ничего не обнаружил. Херб просто излучал уверенность. — Взгляни вокруг, Анна. Эта комната, твоя одежда, все… Ты самая богатая женщина в мире. Чего еще ожидать от жизни? Ты можешь бывать где угодно, делать все…

— В то время как весь мир будет подсматривать…

— Ну и что? Это ведь тебя никогда не останавливало. — Херб принялся мерить комнату шагами, двигаясь быстрой дерганой походкой. — Ты знала об этом, когда подписывала контракт. Ты редкая женщина, Анна, красивая, эмоциональная, мыслящая. Подумай обо всех тех женщинах, у которых нет ничего, кроме тебя. Если ты бросишь их, что им останется делать? Умереть? Они могут, ты же знаешь. В первый раз в жизни они получили возможность чувствовать себя так, словно они действительно живут. Ты даешь им то, чего не давал раньше никто, то, на что книги и фильмы в старые дни лишь намекали. А теперь вдруг они поняли, что значит предвкушение восторга, любовь, блаженство и умиротворенность. Вспомни о них, Анна, опустошенных, не имеющих в жизни ничего, кроме тебя, кроме того, что ты можешь им дать. Тридцать семь миллионов ничтожеств, Анна, которые не испытывают ничего, кроме скуки и отчаяния, до тех пор, пока ты не дашь им жизнь. Что они имели? Работу, детей, счета… А ты подарила им целый мир, крошка! Без тебя они даже не захотят больше жить.

Анна не слушала. Словно в полусне, она сказала:

— Я говорила со своими адвокатами, Херб, и они подтвердили, что контракт не имеет силы. Ты нарушал его не один раз. Я соглашалась учиться стольким новым вещам! О боже, чего я только не делала! Я лазила по горам, охотилась на львов, училась кататься на горных и водных лыжах, а теперь ты захотел, чтобы я каждую неделю понемножку умирала… Авиакатастрофа — это еще не слишком плохо, всего лишь настолько, чтобы напугать меня до смерти. Потом акулы… Акулы, которых вы организовали, когда я каталась на водных лыжах. Это уже перебор, Херб. Вы меня так убьете. Ей-богу, когда-нибудь это случится, и это будет пик, выше которого вы уже пойти не сможете, Херб. Никогда!

После ее слов наступило тяжелое тягучее молчание. “Нет!” — безмолвно крикнул Джон, глядя на Херба. Тот остановился, когда Анна начала говорить, и на лице его промелькнула какая-то неуловимая гримаса то ли удивления, то ли страха. Потом лицо снова стало невыразительным, он поднял стакан и, допив виски, поставил его в бар. Когда он повернулся к ним, на губах его играла недоуменная улыбка.

— Что тебя, собственно, беспокоит, Анна? Мы и раньше подстраивали эпизоды. Ты знала об этом. Львы во время охоты, как ты понимаешь, оказались рядом не случайно. Снежную лавину тоже пришлось подтолкнуть. Ты все прекрасно понимаешь. Что тебя беспокоит?

— Я влюблена, Херб.

Херб нетерпеливо отмахнулся от этого признания.