«Грейт Бенд. Станция Грейт Бенд», — произнес записанный на пленку голос громкоговорителя, помещенного над самой головой Пола. Механик-проводник, сидящий в своей кабинке, на каждой из станций нажимал кнопку, и тогда опускались ступеньки и звучал голос: «Следующая станция Картедж. Следующая станция Картедж». Щелк!

«Посадка закончена!» — взвыл голос другого репродуктора, расположенного снаружи вагона.

Старик, который в это время целовал на прощание свою жену, стоя на прогнивших досках перрона в Грейт Бенде, умоляюще поглядел на этот торопивший его репродуктор, как бы упрашивая человека подождать хотя бы еще одну секундочку, чтобы он успел сказать последнее слово.

«…закончена!» — механизмы заскрипели, и складывающиеся гармошкой ступеньки, накладываясь одна на другую, начали подыматься и исчезли в своей нише.

— Иду! Иду! — закричал старик и огорченно затрусил к трогающемуся поезду со всей возможной скоростью, на которую были способны его плохо слушающиеся ноги. Он ухватился за поручни, вскарабкался на подножку и остановился, задыхаясь, в тамбуре. Он нащупал свой билет и сунул его в механизм на двери. Механизм проверил билет, установил, что все в порядке, отодвинул задвижку на двери и впустил старика в полный табачного дыма вагон-табакерку, сделанную из штампованного железа и обивочных тканей.

Совершенно обессиленный, он опустился на сиденье рядом с Полом.

— Этот подонок и секундочки не станет дожидаться старого человека, — обиженно сказал он.

— Так ведь это же машина, — сказал Пол. — Полная автоматизация.

— Все равно подонок.

Не желая спорить. Пол кивнул.

— Я был кондуктором на этой линии.

— О?

У старика был напыщенный и важный вид человека особо скучной породы, и Полу было неинтересно его выслушивать.

— Да, сорок один год, — сказал старик. — Со-рок оди-ин год!

— Угу!

— Со-рок оди-ин. Два раза по двадцать лет да плюс еще год. И хотел бы я увидеть, чтобы хоть одна из этих машин приняла бы когда-нибудь роды.

— Угу. Так, значит, вы принимали роды, да?

— Да. Мальчика. И по стечению обстоятельств мне пришлось это делать в мужской комнате. — Он протяжно рассмеялся. — Сорок оди-ин год!

— Угу.

— И никогда я не видел, чтобы машина присматривала за маленькой трехлетней девочкой на всем пути от Сен-Луи до Пукипси.

— Да. Я тоже. — Это замечание Пол решил приберечь до своей следующей встречи с Бадом Колхауном. Сейчас перед его мысленным взором уже возникло это приспособление, нечто вроде Железной Девы, конечно, без шипов и, конечно же, электронное, которое подхватит в свои объятия маленькую девчушку в Сен-Луи и отдаст ее в руки родственников в Пукипси.

— Со-рок оди-ин год! Машины дают количество, но не качество. Понимаете, что я хочу сказать?

— Угу, — сказал Пол.

«Картедж, — объявила лента в громкоговорителе. — Станция Картедж. Следующая станция Дир Ривер».

Пол оперся спиной о жесткую спинку дивана и со вздохом облегчения прикрыл глаза, делая вид, что спит.

— Сорок оди-ин год! Эти машины никогда не помогут пожилой леди спуститься по ступенькам.

К этому времени старый кондуктор израсходовал весь свой запас примеров превосходства человека над машинами и начал придираться к записям на пленке, объявляющим станции. Он проделывал это презрительным тоном, небрежно, как будто уж это может делать и любой дурак: «Дир Ривер. Станция Дир Ривер. Следующая станция Касторлэнд».

«Дир Ривер. Станция Дир Ривер, — произнес записанный на пленку голос. — Следующая станция Касторлэнд».

— Ха! Ну, что я вам говорил?

Пол забылся тревожным сном, и потом уже, наконец, в Констебльвилле он увидел, как его попутчик сунул свой билет в отверстие автоматического контролера и был выпущен из вагона. Пол проверил, на месте ли его билет, не смят ли он и не порван ли, так как именно этим билетом ему и предстояло открыть себе двери в Айлиуме. Ему приходилось слышать рассказы о глуповатых старых леди, которые оставались взаперти в вагонах по нескольку дней из-за того, что они куда-то засунули свой билет или пропустили свою станцию. Почти ни одна газета не обходилась без увлекательной истории о том, как уборщики-кррахи освободили кого-нибудь из вагона.

Старый, утративший свой пост кондуктор растаял в ночи Констебльвилля, а Пол продолжал изумляться тому, насколько горячими сторонниками механизации являются американцы, Даже если эта механизация разбивает им жизнь. Жалобы кондуктора, так же как и вопли многих остальных, раздавались не потому, что у них отобрали работу и передали ее машинам — вещь, несомненно, несправедливая, — а потому что машины недостаточно совершенны.

«Констебльвилль. Станция Констебльвилль. Следующая станция Ремсен».

В соседнем с Полом купе продолжалась игра в покер, и вышедший в отставку по старости сержант, пестрый как зебра из-за нашивок за выслугу лет, за пролитую кровь, за оторванность от дома, рассказывал истории о последней войне.

— Господи, — говорил он, блуждая отсутствующим взглядом по вагону, будто мысли его были за тысячи миль отсюда, — вот тут мы, а вот там они. Вот, представьте себе, там, где мужская комната, проходит гребень, а эти гады глубоко закопались на противоположном склоне. — Новобранцы поглядели в сторону мужской комнаты, их глаза сузились, точно они были уже в боевой обстановке. А сержант еще немного потасовал карты. — А в предыдущую ночь им удалось прямым попаданием вывести из строя наш генератор.

— Подумать только! — воскликнул кто-то из новичков.

— Это уж точно, — сказал сержант. — Хотя, в конце концов, ничего особенного, обычная вещь: вот мы сидели так, как птенчики, восемнадцать против пяти сотен. Микроволновые часовые, минные поля, проволочные заграждения с электротоком, система управления огнем, дистанционное управление пулеметным огнем — все пошло к чертям! Сидим без тока… дама, туз, туз, и сдающий накрылся. Вот бы еще туза!

Ну ладно, ребята, добавляю десять центов, кто еще? Ставлю десять центов, просто чтобы немного интереснее было играть. Так вот, ребята, тут-то и началась потеха. В семь ноль-ноль они пустили на нас сотню человек, чтобы разобраться, что у нас есть. А у нас-то ведь ничегошеньки! Да и связь тоже полетела к чертям собачьим, и мы даже не могли позвать кого-нибудь на помощь. Наши танки-роботы ушли на поддержку 106-му, и мы тут сидели совершенно одни. Влипли, одним словом. Вот я и послал капрала Мерганхолера обратно в батальон за помощью. Две дамы, маловато, да еще два туза, и сдающий снова пролетел. Нет ничего лучше тузов. И вот поперли на нас эти гады, а у нас ничего, кроме паршивых винтовок и штыков. Просто как волна на нас покатилась. Тоже два туза, ну тут уж ничего не поделаешь, плакали мои десять центов. И вдруг появляется Мерганхолер с машиной, на которой стоит генератор, он спер его у 57-го. Мы подключили его к нашей сети, и вы бы только посмотрели на этих гадов! Они позастревали на электрических проводах, мины с минных полей начали рваться прямо под ними, а микроволновые часовые открыли по ним огонь одновременно с дистанционно-управляемыми пулеметными точками, система управления огнем грохнула по ним артогнем и огнеметами по всему, что шевелилось еще в радиусе мили. Вот так-то я и получил Серебряную Звезду.

Пол едва заметно покачал головой в ответ на дикую историю сержанта. Значит, такова была война, на которую он так когда-то стремился, — возможность проявить себя для настоящих, горячих, сильных героев, возможность, которую он упустил и так сожалел об этом. Смертей, конечно, было много, много было нервного напряжения и стоицизма. Но люди здесь играли роль придатков машин — страшных механизмов, которые вели борьбу с себе подобными за право вцепиться в горло людям. Горацио на мосту превратился в радиоуправляемую ракету с атомной боевой головкой; Ролланд и Оливье обернулись парой счетных машин, установленных на реактивных самолетах, и мчащихся навстречу друг другу со скоростью, намного превышающей предсмертный вопль. Высокая традиция американского пехотинца сохранилась только чисто символически в виде ружейных залпов, выпущенных в небо над павшими на тысячах военных кладбищ. Лежащие в могилах, погибшие на фронтах в свое время были наследниками еще одной американской традиции, столь же старой, как и пехотная, но традиции мирной — умения мастерить что-нибудь.