Зина недовольно шикнула на захохотавших мужчин, все притихли, но перестать смеяться не могли еще долго, а Платон дольше всех – эта история могла бы подойти каждому обитателю их дома, особенно Артисту. Платону тоже захотелось рассказать что-то смешное, и память как раз подсказала случай с тем же Артистом. А случай был действительно уморительный. Пьяный, как обычно, но в тот день ищущий своей тоске какой-нибудь художественный выход, Артист где-то раздобыл светящейся – Платон хотел сумничать и сказать «фосфоресцирующей», но запутался в шипящих – краски и стал сначала размалевывать стены в своей комнате. Но поскольку дело было утром, то эффекта ждать нужно было целый день, пока не стемнеет, а краска еще на донышке оставалась, то Артист решил покрасить что-нибудь двигающееся, вернее сказать – живое. Животных под рукой никаких не было, а на улицу ему выходить не хотелось. Тогда Артист придумал следующее – он насыпал на пол хлебных крошек и стал дожидаться тараканов, которых в их доме просто тьма. Ничего не подозревающие тараканы подбегали за добычей, а Артист капал на них сверху краской. Так он сидел и помечал тараканов, пока не кончилась краска, а может быть, и хлеб, не суть важно. А важно, что потом Артист выпил оставшуюся водку и его, конечно, завалило. Так и продрых бы до утра, как и все, если бы не истошный вопль Салтычихи – Платон вкратце обрисовал могучую Пелагею, – которая, проснувшись отчего-то ночью, вдруг заметила снующие по полу и стенам светящиеся создания. Все тогда вскочили с перепугу и увидели на своих полах то же самое – везде перемещались какие-то огоньки. Артист тоже проснулся, совсем забыв, как он развлекался днем, и что он видит – стены мерцают, по полу бегают светлячки, соседи орут. Решив, что у него уже белая горячка, художник, как чумной, выбежал из дома и пошпарил в сторону ближайшей больницы. Когда разобрались, хотели Артисту морду набить, да он водкой откупился, говорил: пробовал себя в новом виде искусства – живая живопись. А тараканы еще неделю ночью светились, их так даже удобнее было топтать в темноте, потом исчезли – либо перебили, либо краска выдохлась.

Отсмеявшись полушепотом под недовольным взглядом Зинаиды, мужчины окончательно признали Платона за своего, а верткошеий Захар даже позавидовал Николаю – ему бы такого классного тестя, он бы и с тещей своей стерпелся бы. Платон довольно улыбался – так хорошо, как сегодня, он себя давно не чувствовал, настолько давно, что и не припомнишь. Если только – позавчера, но среди родни – не припомнишь, точно. «Запоминай этот день», – мысленно говорил себе Платон, лучезарно чокаясь своим стаканом виски, он может и не повториться. Такие праздники – как драгоценные камни. Их надо складывать в сундук памяти, чтобы потом в обычные, то есть печальные, дни доставать и любоваться. Платон даже представил себе сундучок с большим навесным замком – у него-то таких самоцветов только на донышке, но что поделаешь. У других и такого нет или настолько много, что цена таким дням им не известна, оттого и не берегут, то есть не запоминают. А зря, успевал мыслить между разговором Платон, жизнь – переменчивая штука. Белоснежный Андрей пошел травить еврейские анекдоты, как известно, сами евреи – их лучшие рассказчики. Николай, Захар и другие пытались тоже что-то вставить, но до Андрея им было далеко, он и знал больше и рассказывал смачно. Платон хотел было тоже рассказать какой-никакой анекдот, но с удивлением понял, что не знает ни одного и даже только что рассказанные, над которыми можно было согнуться в животе, не помнил уже через минуту. Видно, анекдоты все-таки – удел сытых людей, мало зависящих от обстоятельств, подумал Платон, а когда не знаешь, чем назавтра опохмеляться и закусывать, не до анекдотов. Но эта мысль моментально вытеснилась новой зажигательной историей про раввина и двух петухов – одного черного, другого белого.

– Так вы не поняли, ребе, черного зарежешь, белый будет плакать, белого зарежешь, черный будет плакать, они же же с детства на одном дворе росли, словно братья. – Так, если ж тебе кушать нечего, режь, белого! – Так черный же будет плакать… – Ну и х… с ним, пусть плачет!

Плакал уже Платон – давя хохот, чтобы не разбудить внука, остальные делали то же самое. Зинаида с укоризной покачала головой, что-то мужчины раздухарились и папаша новоявленный – прям аж залоснился, компанию новую нашел, а сам шлялся годами черт знает где. Никакой помощи от него, его только содержали – и мать, и она переводы отсылала, чтоб окончательно не окочурился. А тут – глядь, мужнин виски хлещет, ржет, довольный, небось забыл уже, зачем приехал. И муж тоже хорош – родственничка-собутыльника себе нашел. А ведь давеча его хвалила – непьющий практически, все такое. А может, это он дома, ну, кроме сегодня, непьющий, а на рыбалках своих так поддает, что – мама не горюй? И в последний день оправляется, чтобы домой пьяным не являться? Может, и баб они на свои рыбалки берут, кто их, козлов-то, знает? Зина представила себе развратную гулянку на берегу и нахмурилась уже серьезно.

– Отец… папаша! – не сразу обратила на себя внимание расслабившегося Платона Зинаида. – Ты в какой гостинице остановился-то? Здесь у нас тесновато будет, сам понимаешь…

Платон от такой резкой смены климата часто-часто заморгал, глядя на свою дочь, и поставил стакан на стол. За столом потишело.

– Да я… это… ядрена-матрена… не определился еще…

– А когда будешь определяться? – уже не скрывая вызова, спросила Зинаида.

– Зина, – с легкой укоризной сказал Николай, но Зинаида не сводила упрямых глаз с отца.

Платон смутно почувствовал, что надо встать, попрощаться и уйти, но что-то его словно приковало. В самоцвете этого дня явно обнаружился изъян, и он никак не мог понять, что сделал не так, почему его так прозрачно просят, ведь все было хорошо, даже прекрасно и сама Зинка была веселой и праздничной.

– Не беспокойтесь, Зинаида Сергеевна, – спокойно сказал Андрей, чуть нажав на отчество, – я забронирую номер в нашей гостинице. Вам на сколько дней, Сергей Васильевич?

– Ну… не знаю даже… у меня обратный билет на послезавтра… других не было, – развел руки моментально скукожившийся от обиды Платон.

Андрей вытащил мобильный телефон, очень вежливо поговорил с администратором, уточнил Платонову фамилию и улыбнулся.

– Ну, все океюшки. Одноместный сингл со всеми удобствами. Адрес запомните, здесь недалеко, или записать?

– А… сколько стоит… с удобствами… может, лучше без удобств, мы-то люди привыкшие, – насторожился Платон.

– Я вас таки умоляю. Ничего стоить не будет, это бронь моей компании, мы ее и строили, да там сейчас все равно полно свободных мест, так что убытка никто не потерпит. Администраторшу Леной зовут, Еленой Григорьевной. Адрес – вот. – Андрей полез было за ручкой, потом передумал. – Если вы не очень поздно, я вас сам довезу. Мне по пути, да здесь и недалеко совсем.

Платон не знал, что и сказать, Зинаида – тоже. Сейчас она поняла, что сморозила из раздражения неприличную вещь, хоть какого-никакого, а родного отца чуть не при всех выпроваживала. А Андрей – так ее вообще носом ткнул в ее «гостеприимство».

– Ох, спасибо, Андрюша, я и сама хотела тебя попросить сначала, да с Волькой замоталась совсем, – выпуталась Зинаида, – вот, отец, не зря же я тебе про Андрея говорила: самый русский из нас – это он.

Платон закивал, мол, истинно говорит его дочь, нахваливала Андрея, и не зря.

– Давайте за Андрея Ефимовича! Настоящий мужик, наш! – окончательно и широко разрядил Николай, и все, а особенно Платон, приложивший руку к сердцу в знак огромной признательности, с удовольствием выпили и перешли на тему, как и кому помогал из них Андрей за долгие годы знакомства.

Зина вышла в детскую комнату. Николай начал подливать гостям еще, но Платон накрыл стакан рукой – пить ему больше не хотелось, и не потому что желудок не принимал, его-то желудок краев не имел, а, пропала сердечная жажда. Андрей тоже помотал головой.

– Завтра чертовски рано вставать, в Москве надо быть к полудню, не позже.