Мы блаженствовали и так же методично отправляли назад пустую тару. Процесс шел ударно и бесперебойно, как на конвейере у Форда. Вероятно, кто-то нас осуждал. Мы не боялись чужих мнений. Мы привыкали к режиму автономного усиленного спецпитания.

И вдруг все оборвалось. Конвейер перестал работать. Пустые рюмки ушли без возврата. Мы пережили небольшую, но все же трагедию. Спустились с облаков на землю. Лишний раз убедились, что плохо – это когда отнимают хорошее. В таких случаях самое неприятное то, что они происходят не с кем-нибудь другим.

Ситуация не давала возможности с улыбкой попросить добавки. Не хотелось ронять себя ниже допустимого уровня. Нас ведь собрали как бы не пить, а общаться.

Мы стали рассуждать логически. Жизнерадостные голоса девушек, доносившиеся с кухни, не оставляли сомнений в том, что начальное звено цепочки работает исправно. Сбой происходил где-то на середине. Требовалось выявить слабое место. На жаргоне электронщиков – прозвонить схему.

Умного Мурая отправили в разведку. Он взялся за живот и, извиняясь, стал проталкиваться сквозь массы. Вернувшись, доложил обстановку. Доклад начинался словами:

– Эта скотина Сережа…

Оказалось, что мы рассиропились, заблагодушничали и потеряли бдительность. Проморгали исчезновение хитрого нахала. Позволили ему проявить инициативу. Он ускользнул, якобы в туалет, и на обратном пути нагло сел ближе к пункту выдачи. То есть укоротил конвейер лично для себя. А Сережа, надо сказать, один из самых крупных писателей нашего немалого города. Рост за метр девяносто, вес как у несгораемого шкафа. Такой объем непросто заполнить. Тем более, Сережа учился в литинституте и здорово отточил свое мастерство. Он свободно работал за четверых. Каждые две минуты очередная рюмка мягко, как в песок, вливалась в его бесстыжую глотку.

Он учел нашу стеснительность и долго игнорировал призыв вернуться. Делал вид, что очарован сидящими рядом дамами. Мураю пришлось еще не раз пробираться туда и безжалостно топтать хрупкие ростки взаимных симпатий. Помогла также грозные намеки на общее презрение и товарищеский самосуд. Сережа нехотя перелез к нам. Прерванное снабжение восстановилось.

На пердиловском сабантуе я держал себя в ежовых рукавицах. Быстренько наклюкался и резко уменьшил дозу. Тем более, местный разовый налив тянул граммов на сто пятьдесят. Сибиряки гробили здоровье по-крупному. Уже к третьему тосту у меня в голове клочьями заплескался туман. Хорошее настроение множилось.

Компания обмякла и распалась на микрогруппы. В каждой велся свой задушевный разговор. С разных сторон доносились отголоски чужих проблем:

– …Она берет ведро и с ходу выливает его на грядку. Я говорю: ты лейку возьми. И потихоньку, потихоньку. Я ж эту воду не ссу, я ж ее на себе таскаю…

– …На площади, конечно, менталитет с дубинками наголо…

– …Дали нам меню: пожалуйста, выбирайте. А там коньяк по шестьсот рублей. Какой же это выбор? Выбор – это когда рядом портвейн за два двадцать и портвейн за два семьдесят…

– …Объясняешь ему, объясняешь. Уже сам начинаешь понимать, а до него все не доходит…

– …Я мог бросить пить, но боюсь стать рабом этой привычки…

– …Показали детектив, такое фуфло! Любой дурак с самого начала поймет, кто убийца. Я, например, сразу догадался…

Через некоторое время мы всем составом перебазировались в клуб. Выступление я помню смутно. Вероятно, оно было не самым плохим. Мне даже подарили цветы. Вышла невзрачная тетечка и поднесла скромный дежурный букет. Я впал в благодарную растерянность. Зачем-то полез целовать ей натруженную мозолистую руку. Тетечка игриво отбивалась. Зал сочувственно визжал. Победили дружба, и мы ограничились крепким месткомовским рукопожатием. На радостях я, уезжая, забыл взять цветы с собой. Так они и остались ждать следующего клубного мероприятия.

10.

Поэт Сергей Петров был в Англии. Зашел там в магазин грампластинок. Ознакомился со списком «горячей двадцатки» наиболее популярных на данное время мелодий. На ломаном английском объяснил дилеру, что интеллигент из России хотел бы купить знакомым музыкальный подарок. Тот рекомендовал пластинку, занимавшую место в конце списка. Сережа удивился: почему не в начале? Дилер оказался большим знатоком человеческих душ. Он сказал: «Потому что говноеды едят говно».

То есть к растущей популярности надо относиться философски. Хотя, конечно, приятно, если тебя знают.

Я и не подозревал, что за время гастролей успел обрасти поклонницей. Она упала с неба совершенно неожиданно. До очередного выезда оставалось несколько минут. Я стоял у киоска в гостиничном вестибюле. Смотрел на образцы местной умеренно эротической прессы. Хотелось быть в курсе последних новостей.

О.А. у входа озирал голубые дали. Он активно изображал рассеянного столичного писателя. Это требовало особой вдумчивости.

Кто-то потрогал меня за рукав.

– Здравствуйте!

Я обернулся. Совершенно незнакомая девушка в очках. Лицо кругленькое, свитер черный. Видимых дефектов нет.

– Вы позавчера у нас выступали, в Харанжино.

– Вам понравилось? – я без риска напросился на комплимент. Первая фаза знакомства слабо вяжется с разговорами о дохлых кошках и гнилых помидорах.

– Очень. Особенно ваше выступление. Про собаку песня хорошая. И про Татьян. Я вообще люблю гитару.

Я еще ничего не успел сообразить, а автопилот уже включил мягкую ненавязчивую программу клеяния.

– Так вы здесь, в Братске живете?

– Нет, мы с Женей на семинар приехали. Живем в Харанжино, а сейчас здесь, в гостинице.

– Женя – это муж?

Девушка улыбнулась.

– Женя – это заведующая клубом. Она вас встречала, помните?

Действительно, там мелькала какая-то женщина. Страшненькая и в возрасте. Как раз, в общем, для О.А.

– А уезжаете когда?

– Завтра, – голос девушки звучал виновато. Ничего, мол, не поделаешь, служба такая. – У меня занятия. Я в музыкальной школе работаю.

– Наверное, директором? – я старался не выглядеть слишком серьезным. Как говорил Высоцкий в знаменитой роли Глеба Жеглова: хочешь понравиться – улыбайся.

– Преподаватель. Класс баяна.

– Это мой любимый инструмент. А как вас зовут?

– Людмила.

– Это мое любимое имя.

– А мой сорок шестой – это, конечно, ваш любимый размер? – спросила девушка.

– Безусловно. Меня, кстати, зовут Виталий.

– Я помню.

Артподготовка завершилась. Следует решающий удар.

– Людонька, – сказал я как можно проникновеннее, – я мог бы долго говорить, что вы прекрасно выглядите. Но меня безумно поджимает время. Мы должны ехать на концерт. Труба зовет. Вернемся где-то к полуночи. Вы рано спать ложитесь?

– Не знаю…

Теперь главное – не давать человеку опомниться. Пусть у него будет четкое и ясное задание.

– В общем, начиная с половины двенадцатого звоните каждые десять минут. Номер восемьсот сорок восемь. Запомнили? Восемь, четыре, восемь. Выпьем чаю, поболтаем, споем что-нибудь душевное. Очень жду. В крайнем случае – звоните, пожелайте доброй ночи. Все, побежал. Целую.

Я прощально махнул рукой и выскочил на улицу. Народ уже томился в автобусе. Саша выразительно постучал по часам на волосатом запястье. Я, каясь, прижал ладонь к груди.

– Ну что, едем? – спросил шофер и щелчком выбросил окурок в раскрытую дверь.

– Да, поехали.

Мотор, как обычно, завелся с пол-оборота вокруг земного шара. Я плюхнулся на излюбленное место.

– Как мы себя чувствуем после вчерашнего самогона? – поинтересовался Саша.

– По-японски, – ответил я. – В смысле херовато.

– Вид, вроде, ничего, – сказал Саша. – Взгляд, устремленный в светлое вчера… Голова не болит? Хотя ты человек творческий, значит, спишь до обеда…

Он устроился поудобнее и вернулся к прерванному было рассказу.

– Гостиница обычная, около вокзала, называется «Приморье» (мне: Это во Владивостоке). Тараканы вот такие, – Саша показал на пальцах, какие именно. – Мужик звонит мне домой из номера: сидим-гудим, есть бабы, срочно нужна музыка, приноси. А у меня как раз магнитофон полетел, в ремонте. Пошел к соседу, так и так, выручай. Сосед, жлоб, вытаскивает проигрыватель, сраный до ужаса, чемоданчиком, «Юность» называется. Тридцатку когда-то стоил. Беру эту рухлядь, пару пластинок, по пути в магазин забежал. Город тогда (мне: Это шестьдесят девятый год) завалили питьевым спиртом и болгарским вином. Набрал пойла, прошел в гостиницу. Там, конечно, кир горой, бабье вербованное и мои орлы – киносъемочная группа, столица, делаем фильм об океанских просторах. Напились до одурения. Размякли, завели проигрыватель. Песни Валерия Ободзинского, «Эти глаза напротив». Танцуем все в одном клубке. Потом разбрелись по гостинице, стали чудить. Одна чувиха завалилась у себя в номере, дверь нараспашку, юбка задрана, весь мех наружу. И спит. Заходи и отмечайся… Песни какие-то пели, в гостях друг у друга побывали. Я уже не выдержал, рухнул на ближайшую койку. Музыка гремит, вокруг орут, а я дрыхну. Просыпаюсь часа через три, ночь на дворе, девки слиняли, ребята протрезвели, сидят – лечатся. Чувствую, что-то не то. Проигрывателя нет! Спрашиваю: что, спернул кто-то? Коля Беляев, оператор, мы его сокращенно звали Кобеляев, говорит: садись, прими, сейчас все объясню. Объясняет. Мы, говорит, стали вырубаться. Так ты ж мою койку занял, а я уж рядом пристроился. Спать хочу, а проигрыватель играет, мешает. Встал, снял пластинку, лег – играет!. Бужу тебя, прошу: выключи, а то я его в окно выброшу! Ты, вроде, проснулся, крикнул: «Выдерни шнур!» Я выдернул, лег – играет! Опять тебя толкаю: выключи, а то я его точно в окно выброшу! Ты только рукой машешь – по фигу. Я окошко открыл да и выкинул его. Лег – играет. Я совсем обалдел. Вскакиваю, смотрю – это, оказывается, радио играет… Пришлось назавтра идти в магазин, соседу своему, жлобу, проигрыватель взамен покупать. Так, оказывается, такого говна и в магазинах-то уже нет! Взяли хороший, за стольник, чтоб этот козел не вонял…