С того вечера я узнала, что в Париже насчитывается около тридцати тысяч американцев, которые постоянно живут здесь или приехали на более или менее длительный срок, — беглецы от Америки вроде Рокси, люди, нашедшие во Франции хорошую работу, или залетные птицы вроде меня.
Лилиан в высокопарных выражениях представила миссис Пейс, «большого американского писателя, отмеченного наградами президента Соединенных Штатов, Библиотеки Конгресса, Йельского университета... и т.д. и т.п.». Миссис Пейс внимательно выслушала этот панегирик, с лица ее не сходила легкая улыбка. Потом она подвинула свое полное тело вперед и начала читать отрывки воспоминаний о том, как в сороковых годах она приехала в Париж и встречалась с Луи Арагоном.
Потом начались вопросы, спрашивали обычные вещи типа: «Как вы решаете, о чем писать?»
— Вы пользуетесь компьютером?
— Нет.
— Поскольку повсеместно наблюдается утрата веры и массовое отчуждение, Джозеф Кэмпбелл предлагает создавать новые мифы. Вы согласны с ученым?
— Мне кажется, полезнее, если люди научатся обходиться без религии и других мифов и иметь дело с реальностью.
— Вы полагаетесь на память или ведете записи?
Вопрос, по-видимому, заинтересовал миссис Пейс. Она наклонилась вперед.
— Я никогда не понимала истинной роли памяти в человеческой жизни. Наверное, я слишком долго собирала материалы для своих мемуаров и мало работала над ними. Но я боюсь, что прошлое затянет меня — в ущерб сегодняшнему дню. Нельзя жить в двух временах одновременно. В принципе, память лишь информирует настоящее, дает нам возможность извлечь уроки из прежних ошибок. Зачем смотреть назад? По своему темпераменту я не историк, я предпочитаю думать о настоящем.
Юноша француз в кожаной куртке спросил: если это так, что миссис Пейс думает о позиции Франции в отношении Боснии? Я не могла не посмотреть на Эдгара — он стоял внизу, у лестницы, подняв голову, чтобы лучше слышать, что говорят наверху. Продраться сюда сквозь толпу он и не пытался. Два дня назад я видела его по телевизору. С двумя другими политиками он обсуждал ту же тему в мэрии Четырнадцатого округа. «J'ai honte de cette lâ cheté, cette indifférence, double langage, c'est tout»[66], — говорил он.
— Я думаю, что надо снять эмбарго, наложенное на боснийских мусульман. У них нет средств защититься от резни.
— Вы что, не читали «Черного ягненка и серого сокола»? — спросил откуда-то сзади Эймс Эверетт. — Ребекка Уэст права. Там, на Балканах, они семь веков режут друг друга.
— Это не означает, что резня должна продолжаться, — ответила миссис Пейс. То же самое говорил Эдгар.
— И что бы вы сделали, Оливия? — спросил Рекс Ретт-Вэли своим скулящим британским голосом.
Миссис Пейс молчала. Когда не знаешь, что сказать, самое лучшее — придержать язык.
И тут, подняв, как в школе, руку, вмешалась покрасневшая от волнения Рокси.
— Надо согнать сербов — мужчин и юношей в одно место, а мальчишек отправить в другие страны, чтобы они избавились от своей этнической одержимости и воспитывались бы в духе демократических ценностей.
Поднялся шум. Люди начали вслух высказывать свое мнение. Никто не хотел слушать другого. Мне показалось, что я узнаю знакомые голоса в этом нестройном хоре.
— Правильно, построить вокруг Боснии стену с надписью: «Придем и поможем, когда сами разберетесь», — поддержал Ретт-Вэли.
— У них это веками тянется, как между Северной и Южной Кореей, — вставил Стюарт Барби.
— И все же есть нечто худшее, чем умереть за свою страну. — Это высказался Клив Рандольф.
— Умереть неизвестно за что — вот самое худшее.
— Как наши ребята во Вьетнаме, — добавила миссис Пейс. — Они умирали неизвестно за что.
Это резкое заявление вызвало бурю возражений, согласия, обвинений. Рокси испуганно глядела на меня, как будто держала в руках гранату.
— Это такие, как вы, говорили, что они умирают напрасно! — кричал Клив Рандольф. — Такие же диссиденты и очернители.
— У каждого из нас есть долг перед своей страной, — согласился с ним Стюарт Барби.
— Наш долг состоял в том, чтобы остановить эту преступную войну, — парировала миссис Пейс.
— Это из-за таких, как вы, страна попала в руки вербовочных зазывал! — надрывался Клив Рандольф.
— Интересно, кто-нибудь из этихлюдей служил во Вьетнаме? — протянул, ни к кому не обращаясь, сидящий возле меня Ретт-Вэли.
Миссис Пейс не теряла самообладания.
— Известно ли вам, что американские женщины были против этой войны? А женщины — это больше половины населения страны, — резала миссис Пейс. — Люди, старающиеся переписать историю, болтают о «вербовочных зазывалах». Но они забыли, что у наших парней-шестидесятников были матери, сестры, невесты и они говорили, что война преступна. Несмотря на призывы сенаторов и вербовщиков, мужчины обычно не идут против женщин.
— Верно! У женщин тоже есть чувство долга, — сказала Рокси.
— Я ни за что не позволила бы Дрю и Чоко служить во Вьетнаме, — убежденно говорила миссис Пейс. — Я считала своим долгом помочь своей стране найти другой, верный политический курс. — Миссис Пейс посмотрела на меня, я вскочила с места. Мыслями я была далеко-далеко, за миллион миль отсюда. Я думала о том, что мужчины все время поступают наперекор желаниям женщин.
— Как можно терпеть людей, которые бросают бомбы в больницы? — выкрикнула Рокси, очевидно, снова имея в виду Боснию.
— Как ваш любимый Сталин! — заорал на миссис Пейс Клив Рандольф.
— Я была троцкисткой, — возразила та, улыбнувшись своей знаменитой улыбкой.
Вряд ли я сумею описать, что было потом, все произошло быстро, точно камень с горы скатился. Спокойные, смирные американцы вскакивали с места, кричали, протискивались к лестнице. Поднялся гвалт, в котором можно было разобрать лишь отдельные слова: Ленин! Троцкий! Вьетнам! Сербы, хорваты, мусульмане! Накопившаяся — очевидно, в истории — злоба вырвалась наружу и жгла, как огонь. Люди обвиняли друг друга и стучали стульями. Я видела, как Стюарт Барби, расталкивая других и получая в ответ сердитые толчки, пытается спуститься вниз. Ретт-Вэли твердит: «Ну и ну!» — а над ним нависает молодая дама с зонтиком. Клив Рандольф потрясал кулаками и не прекращал нападки на миссис Пейс.
— Мы бы сделали свое дело и с почетом вернулись домой, если б не такие, как вы, — повторял он. Кто-то ударил его.
Пег Рандольф поймала мой взгляд, но в общей суматохе не узнала меня. Лилиан внизу в ужасе тщетно взывала: mesdames! messieurs! В углу я заметила Дональда Хосе Миникана, унаследовавшего фабрику спортивных товаров. Он, по-видимому, думал, как лучше спасти миссис Пейс, и протянул к ней руку, словно мог силой своих мышц вытащить ее из этой заварухи. «В том-то и беда! — кинул мне молодой француз. — Никто не извлек уроков из Дьенбьенфу!»
Разгоревшийся спор до смерти напугал французов (многие из которых, говорила мне потом Лилиан, приходят сюда не из-за пристрастия к литературе, а для того, чтобы лишний раз послушать английскую речь — так же, как они посещают курсы в Американском центре). Вместе с наиболее благоразумными представителями других народов они начали что есть сил пробираться к выходу — кто-то толкнул рыжеволосую женщину, она споткнулась, попала туфлей в открытый промежуток между ступеньками и отчаянно завизжала, а ее нога в чулке грязно-зеленого цвета болталась над головами собравшихся в основном помещении, как замшелая ветка. Толпа сдвинула стол, и мы с миссис Пейс оказались зажатыми между ним и стеной. Внизу, кажется, уже завязалась драка. Эдгар, которого совсем не было видно, вдруг появился около нас, схватил Рокси за руку и повел ее вниз по лестнице, выставив, как щит, другой локоть.
Снизу вдруг раздались истошные вопли, словно рев из хлева, объятого пламенем. Толпа опрокинула ящик, и на полу оказалась куча барахтающихся тел, из которой торчали книги, руки, ноги. Лилиан не переставала голосить: mesdames! messieurs!
Происшествие подвигло тех, кто помужественнее, на помощь пострадавшим, зато благоразумные потихоньку убрались восвояси. Мы с миссис Пейс осторожно отодвинули стол, чуть не придавивший нас. Она улыбалась, точно радовалась случившемуся.
